Не человек, — все три чувства выдохнули хором, осознав свою ошибку. Не человек — целая вселенная, состоящая из хитросплетения эмоций — чужих и своих.

Лекса вздрогнул, словно ожил. Мне казалось, что следом за мышцами и жилами на свет явиться кожа, но нет. Писатель вздрогнул, поплыл, как искаженное, плоское изображение. Захотелось уйти, убежать, куда-нибудь деться, но не получалось. Я повисла в воздухе, словно пленник на цепях, словно некое жестокое божество заставляло меня смотреть на произвольную, странную мутацию, что происходила с Лексой.

Огромный карандаш — продолговатый, длинный, с острым кончиком грифеля из кости. Разноцветный, радужный, переливающийся на тысячи оттенков, он готов был коснуться — чего? Мироздания, конечно же, ответил кто-то за меня. Или ты ещё не поняла?

Карандаш обрушился на холст мироздания, грифель противно скрипнул, прежде чем вывел — простенькую фигуру, за ней — слово, другое, третье. Строка, предложение, абзац на непонятном мне языке. Буквы, символы, непонятные иероглифы — вдруг осознав, что могут двигаться, не хотели быть привязанными к холсту, к белому листу, не хотели быть всего лишь непонятными значками. Они складывались — вместе, как эмоции до этого. Складывались в людей, множество людей. В руках одного — меч, в руках другого — книга, третий щеголял красивой шляпой с полями. Но и этого им было мало — они хотели чувствовать, торопились предаваться радости, похоти, отчаянию, мужеству, хоть чему-нибудь. Живые, вдруг поняла я. Живые. Тебе важен статус или состояние?

Мало. Быть живыми — мало? Мало, безмолвно отвечали они мне, в тот же миг обращаясь лесом и горами, звонко журчащей речушкой, безмятежным морем и утлым суденышком посреди него. Сотней домов, десятком небоскребов — но они росли, ширились, и размножались. Не человек, повторила я про себя — целая вселенная. Сейчас карандаш нарисует ещё пару символов, ещё пару знаков — и мир станет полней — на человека, дом, или чью-то дружбу. Карандаш тупился, а фигуры выходили грубей и толще — вот-вот откуда-нибудь явиться не менее огромная точилка и подточит моего писателя — совсем на чуть-чуть. Совсем на чуть-чуть сегодня, самую малость завтра, кроху послезавтра — а вскоре от карандаша останется огрызок. Писатель старался, писатель выдавливал с кончика грифеля новые и новые истории, чтобы исчезнуть навсегда, обратиться кучкой никому не нужной стружки. А, может быть, чтобы навсегда остаться на холсте — чужими переживаниями, чужой любовью, бедой и надеждой? Я не знала…

Змей ненависти подцепил крохотные фигурки, обратил их в плеяду, в караван, крохотный парад эмоций, событий, чувств — словно я читала книгу или смотрела фильм. Смотри, малыш, смотри во все глаза. Может быть, поймешь?

Не пойму, вдруг поняла я, никогда в своей маленькой никчемной жизни я не пойму. Слишком своеобразно, да что там — слишком образно, нарочито небрежно. Карандаш-человек, могучий творец, Божество крохотных фигурок всё продолжал чертить — историю? Чью-то странную, но оттого более интересную мне, жизнь? Не знаю. Писатель — это тот, кто зачерпывает из себя страдание ложкой — побольше, да с горкой, и ляпает на бумагу, прямо в текст, так, что ли? Мне показалось, что воспоминания издеваются надо мной и всплывают — в самый неподходящий для этого момент. Или в подходящий?

Это великая идея, величие которой я не могу осознать. Крохотное чудо, что вот так же ворвется в души людей лишь буквами, а отразится — на их чувствах, мыслях, жизни. Разве не для этого пишутся книги?

Откуда-то снаружи послышался звон разбиваемого стекла — пронзительный крик умирающей бутыли. И мир содрогнулся. Карандаш, готовый выдать на гора ещё тонну крохотных судеб, вдруг остановился, приподнялся, завис над холстом в нерешительности.

Мир треснул, поняла я, мир попросту треснул в очередной раз…

Мир схлопнулся в одночасье. Схлопнулись крохотные фигурки, гигант-карандаш, змея ненависти, что тащила всех и вся за собой. Сложились, как карточный домик строки, предложения, абзацы, словно посмеялось напоследок промелькнувшее перед моими глазами троеточие. Недоговоренность, значит.

Мир торопился принять привычный для меня облик. Изгнать из меня остатки — видения, живой галлюцинации, наваждения и морока. Трюка, обеспокоенная, смотрела прямо мне в глаза, а я, кажется, глупо и счастливо улыбалась. Вот она, значит, какая — великая идея. Маленькое чудо, от которого следует как можно скорей избавиться — иначе произойдет. В воображении Диана поднимала указательный палец к потолку и читала мораль, а заканчивала тем — что ежели слушаться не буду — то оно как произойдет! Что именно «оно» и как ему следует произойти — непонятно.

Трюка, кажется, что-то говорила. Смешно двигались лошадиные губы, я почему-то только сейчас заметила, как это смешно. Захотелось улыбнуться, а шальная мысль, что чародейка сейчас больше всего похожа на рыбу, выброшенную на берег, упрямо лезла в голову и никак не хотела выходить. Я сморгнула, попыталась приподняться. Руки плохо слушались, тело, кажется, решило объявить мне полный протест и неповиновение. Хорошо, что хоть голова ещё слушалась.

Мир на секунду окрасился в новые краски, стал… он просто стал другим. Куст сирени, что пышно пробивался из мраморной кадки, вдруг показался мне предложением. Россыпью букв, крупицей смысла, оторванной от повествования строкой. А сам сад — огромный абзац, несколько страниц, того и гляди сейчас зашуршит бумагой, кутаясь, словно от холода, в тепло толстой обложки. Я скользнула глазами по Трюке. Передо мной была не единорожка, не чародейка из плюша, не оживший фантом искры по ту сторону мироздания — передо мной книга. Необъятная, большая, красивая. Ветер бесстыдно треплет торчащие язычки разноцветных закладок, кое-где на страницах — желтые пятна. То ли от старости, то ли от чьей-то небрежности.

Морок испарился, ушел вслед за былыми видениями, оставив меня наедине с Трюкой в саду. В голове по прежнему звенело, будто в ней поселился десяток знатных звонарей. Трюка теребила меня — и силой искры, и копытом, пытаясь достучаться до меня. Пряли мохнатые уши, покрытые голубой шерстью, большие ноздри грузно выдыхали пар, словно передо мной не единорог — пышущий жаром дракон. Вот-вот кончит свою монотонную непонятную речь и проглотит.

Через мгновение былое веселье слетело с меня конфетным фантиком. Ветер новой беды подхватил мою беспечность, потащил куда-то под облака, оставляя меня мерзнуть под холодом новых проблем. А проблемы были, да ещё какие!

Клякса — черная, противная, липкий комок грязи, явившийся откуда-то из недр нужника, облепил великую идею. Лапал мыслетворную звезду черными наростами, грозил расплыться, облечь её всю в себя, погубить, поглотить… может, не такая уж и проблема, а? Диана внутри меня возликовала. Возликовала, воздала хвалу всем Белым лисам и темневедам сразу.

— Мы опоздали… опоздали… — голос Трюки, наконец-то, пробился мне в уши, зазвучал, заставил вздрогнуть. Я медленно обернулась, чтобы посмотреть на единорожку. Казалось, что её одновременно охватили сразу несколько чувств. Страх, удивление, уверенность и желание действовать. Они боролись меж собой, эти чувства, а копыта в нерешительности копали грязь под ногами. Задыхаясь от ярости и гнева, чуть не плача от страха и ужаса, еле сдерживаясь от единого броска в порыве отваги, она по-прежнему оставалась стоять на месте. Будь, наверно, у неё такая возможность, закусила бы нижнюю губу.

— Что? — словно не сразу поняла её, переспросила я. Так, для проформы. Всё я прекрасно поняла. Великая идея под угрозой. Мы опоздали, мы…

— Мы упустили, — продолжила за меня мою мысль голубая волшебница. — Просрали. Бездарно просрали.

Грубая брань из её уст выглядела чем-то из ряда вон выходящего. А я пыталась определить — Трюка расстроена? Напугана? Обескуражена? Я смотрела и не могла понять.

— Страх уже здесь, — хихикнув, сказала она мне. — Пока мы игрались с ним у замка, он ворвался сюда сквозь все кордоны и даже смог каким-то чудом пройти сквозь заслоны Элфи.