«Сон в руку!» – ликовал я, наслаждаясь событием, указавшим имя моей «возлюбленной».

Катрин присела на диван.

– Иди ко мне…

Я медлил. При всём моём весьма непуританском прошлом так стремительно продолжить роль «возлюбленного Огюста» не получалось. Разглядывая Катрин, я первый раз в жизни испытывал наслаждение от простого созерцания красоты, ещё не тронутое земной огненной страстью. Желая продлить это трепетное состояние, я опустился на колени и прижал к лицу протянутые ко мне ладошки.

– Катрин, милая, я очень по тебе соскучился. Ты помнишь, как нам было хорошо там, на дне? Помнишь, как мы тайком потешались над чудищем и гнали с порога этого зануду стригуна? А когда ты пропала, я долго искал тебя. И не находил. Как я мог знать, что найду тебя здесь, в родном Сан-Педро? Счастье моё, мы снова вместе!..

– Пресвятая Дева Мария, что ты говоришь, Огюст? Какой стригун?! Ах, я глупая девчонка! Теперь понимаю: ты устал, ты очень устал, а я…

Её тревожный голос заставил меня очнуться.

«Господь сладчайший! Что я несу?!» – кровь ударила мне в голову.

– Ты права, Катрин, я так устал,– шепнул я, стараясь перевести разговор на другое,– позволь мне немного передохнуть с дороги.

– Конечно! – девушка облегчённо выдохнула, улыбнулась и весело спорхнула с дивана. Ни тени смущения или огорчения я не увидел на её лице, вновь искрящемся любовью и трогательной заботой обо мне.

– Отец разрешил, чтобы ты какое-то время пожил у нас. Он хочет с тобой поближе познакомиться и надеется подружиться. Идём же!

Катрин проводила меня на первый этаж, в крохотную, любовно убранную комнату.

Усадив в мягкое велюровое кресло, она без лишних слов поцеловала меня в плечо и вышла, прикрыв за собою дверь.

Я остался один. «Господи, да что же это в самом деле?» В моей голове закружился, как клубок вертлявых вьюнов, ворох самых разнообразных чувств. С одной стороны, я горько сожалел о потере родного дома, где меня ждут отец и сестра. Как-то они сейчас там?

Мысль о покинутых близких людях прожгла сердце, подобно огненной стреле раскаяния. Ещё одно новое чувство я ощутил, припомнив отчий дом,—чувство собственного недостоинства. Двадцать лет оно таилось в моём подсознании и пряталось за мальчишеской заносчивостью и неразумием. И вдруг вырвалось наружу! Неужели для этого надо было «сменить» эпоху?

Выжженный, вернее, омытый чувством раскаяния, я впервые увидел себя изнутри. Увидел и удивился. В небольшом кабинетном зеркале, оказавшемся к случаю передо мной, отражался вовсе не самовлюблённый двадцатилетний чел, но чувствительный и смущённый событиями последнего дня великовозрастный подранок.

Верно говорят: большое видится на расстоянии. И теперь на расстоянии почти вековой давности я ощутил всю меру любви и привязанности к отцу, несмотря на его «вечное» недовольство результатами моих житейских опытов. Дальше – больше! Я подумал о сестре. В моей душе отыскалось огромное количество сугубо платонической любви к этой младше меня на два года парадоксальной и чувствительной личности. Ах, Тони, давно мы с тобой не сидели, как бывало, напротив и не таращили глаза, переглядывая друг друга! Моя милая сестрёнка, твой брат оказался полным идиотом. Ты даже представить не можешь, куда его угораздило провалиться!

И вообще то, что произошло со мной, невозможно представить здравым рассудком – в историческом подземелье вместе с ожившими мертвецами исполнять игры живой плоти!..

Я громоздил в уме всё новые и новые «комплименты» своему незавидному положению, печалился о произошедшем и одновременно… любовался проснувшимся во мне красноречием. Действительно там, наверху, в славном испанском будущем, я безуспешно пытался реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и природа. Я неплохо владею пером и мог бы писать вполне приличные тексты, хотя ни разу даже не пробовал – о чём писать? О воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в жопу со своими развращёнными респектами! Несмотря на молодость, я понял главное: надо или быть Сервантесом, чтобы суметь из навозной жижи выписать романтическое приключение, или использовать эту жижу вместо чернил, чтобы текст приобрёл соответствующий запашок. Увы! Делать первое я не умею, второе – не хочу.

Я мог бы стать неплохим референтом или бизнесвокером, но устроиться в приличную компанию на мало-мальски приличную должность трудней, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко,– я даже знаю Библию и могу цитировать Бога!

Однако долго лить слёзы в двадцать лет невозможно. И вообще, не так уж много я потерял с переменой среды обитания. Будет неправдой сказать, что прежде я был востребован и счастлив.

Я рано остался без матери. Отцовское воспитание походило, скорее, на десятилетний курс самостоятельности без права на ошибку. С любимой девушкой отношения, несмотря на взаимную любовь, так и не сложились. Она не смогла принять моё хроническое безденежье, а я – её высокомерную заносчивость по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шопинг. «Тут, пожалуй, такого нет»,– подумал я. Вернувшись к воспоминаниям дня, я с удивлением обнаружил, что отсутствие техники на улицах, за исключением двух-трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями и выхлопными трубами, извергающими громады чёрного дыма, меня нисколько не напрягало. Наоборот, я с трогательным удовольствием наблюдал многочисленные экипажи и огромные, несоразмерные моему привычному представлению велосипеды. Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановить какую-нибудь пролётку, развалиться на её кожаном сиденье и, поглядывая свысока на осанистое дефиле гуляющих горожан, раскурить, например, сигару!

Мой минутный восторг и ненасытное стремление молодости играть в преуспевающую жизнь очень скоро уступили место рассудительности и вниманию к мелочам. Сотни артефактов давно минувшего прошлого наполнили моё сознание странным ощущением дальнего с ними родства. Я с удивлением вглядывался в причудливые изгибы форм кабинетной мебели и не чувствовал к ним культурного отторжения. Я походил на упавшее дерево, разглядывающее свои вывороченные из земли корни. «Так вот где начинаются многие мои предпочтения!» – размышлял я, улыбаясь увиденному. В памяти всплыли обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, отмеченный бесславным поражением моей милой Испании от пучеглазой и толстозадой Америки. В тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах нынешних моих современников. Рухнула вековая империя!

«Ого, уже сопереживаю!» – я погружался в сладкую дремоту и в то же время размышлял легко и свободно, украшая мысль весьма несвойственными моей речи словами, обнаруженными в дальних тайниках памяти.

Сквозь окно, не задёрнутое шторами, комнату наполнял густой поток солнечного света. Но бодрствовать уже не было сил. Ум, уставший от потрясений, не желал более разбираться в смыслах. Единственное, на что я был способен, пока не сомкнулись глаза,– это тупо разглядывать предметы комнатного интерьера.

На полках и этажерках были расставлены изящные по форме, но совершенно непригодные по содержанию вещицы. Какие-то малахитовые ларчики, всевозможные подставки, от простых до совершенно экзотических, морские камни, гравированные портретами и архитектурными мотивами. Вещественные бла-бла-бла плотно стояли, прижавшись друг к другу.

Я даже улыбнулся от мысли, что всё это мелочное великолепие можно было бы сложить в одну коробку и вынести в чулан, а на освободившееся место поставить гораздо более нужные вещи, например, нормальный аудишник или грюндиговский видак.

Несмотря на кажущуюся непрактичность, обстановка комнаты внушала интеллектуальное уважение. К примеру, мне, привыкшему к утилитарному минимализму, изогнутые формы мебели, выполненной в стиле «модерн», приглянулись как образцы чужой, но очень славной эстетики. Я скользил ладонью по венским параболам кресельных подлокотников и припоминал слова барселонского гида о том, что в стиле «модерн» форма важнее содержания. Впрочем, когда хочется спать, ни то, ни другое неважно. Сладкая дрёма оплела мои веки. Я перебрался из кресла на кабинетный диванчик и тотчас уснул на неопределённое время.