Дорогой Басин!

Хочу надеяться, что твой срок не будет долгим. У нас тоже произошло много разных событий, самым грустным из них является смерть Коли Любушкина (12 сентября). То, что касается твоих дел: наш польский друг съехал вместе с ключами, не заплатив за квартиру. Мы послали телеграмму с просьбой вернуть хотя бы ключ (в Польшу), но ответа не последовало. Пришлось ломать дверь. Мы пригласили Аркадия, который с большой аккуратностью сделал работу взломщика, но, когда он влез через дырку внутрь, оказалось, что дверь, с ее мощным замком, держалась на ржавом шурупе, ввернутом в гнилушку, и при легком нажиме открылась бы сама.

Мы забрали твои вещи (все очень аккуратно), т. к. человек (т. е. Маша) должна была там жить, а не только любоваться на твои картины и нести за них ответственность.

При перевозке я твои картины одного размера связал клейкой лентой, и таким образом все благополучно переехало в деревню, где мы живем с Сильвией.

Теперь полгода, даже больше, почти ничего не продавалось, закрытие сквата всегда связано с огромной потерей времени.

Из-за отсутствия красок я даже начал писать книгу, в подражание тебе. Я хочу написать веселую книгу и поэтому избрал форму исповеди, адресованной к однокашнику, который съел свою долю юмора и поэтому поймет меня правильно.

Большая к тебе просьба: никогда не напоминай о Н. Этот человек сделал мне большое зло. И тебе я тоже не советую дружить с ним, несмотря на то что у него компьютер, – чтобы тебе не пострадать.

Это письмо, написанное в полдень 28 октября 1992 г., я хочу положить краеугольным камнем книги, так как форма будущей книги родилась в процессе написания этого письма, две минуты тому назад, по дороге на станцию «Гонесс», из деревни в город Париж.

Басин, я не хочу писать роман-покойничек, но живую книгу с грамматическими и другими ошибками. Многие не полюбят меня за откровенность и за субъективное отношение к вещам, но другого отношения к вещам у меня нет.

Итак, дорогой друг, не напрягайся и ни о чем не проси. Я буду тщательно избегать фантазии, а тем более воображения. Это единственное, что я обещаю.

Я решил эту главу не редактировать, а оставить так, с оговорками, стилистическими ошибками, исправляя которые легко было бы стереть колорит времени и места. Мама родилась и провела свое детство и молодость на Украине и училась в украинской школе. Ошибки, с которыми она говорит, мне дороги. Это была единственная и, может быть, последняя (впрочем, первая беседа в жизни) после семнадцати лет разлуки, мы встретились на несколько дней, и, к счастью, при мне был магнитофон. В период жизни в России до 1973 года я игнорировал своих родственников, но, когда я стал взрослее, стал лучше понимать проблему генов и наследственности, играющих большую роль в СУДЬБЕ, о которой я пишу.

Я рассчитываю не на широкое понимание, но на глубокое. Запятые и точки в этой главе не имеют никакого значения, я их расставил как попало, условно, лишь бы они не нарушали внутреннего ритма изложения, биения сердца.

– Слушай сюда внимательно.

Война началась, на второй день отцу уже прислали повестку. На следующий день в пять часов утра он ушел. Когда они проходили мимо нашего дома (мы на втором этаже жили), нянька тебя держала на подоконнике, а ты всё махал руками – прощался, сам не знал, с кем.

– С отцом?

– С отцом. Со всеми. Шли они целым отрядом уже на вокзал. А Дина всё кричала: «Мороженого, мороженого!» Ничего не понимала, да, она любила очень мороженое.

Он уехал, и тут вскорости немцы подходили к Ростову, возле Каменска. Он уехал, отправили их, куда – не знаю. Я осталась. Тебе было год семь месяцев, и Дине четыре года. Я работала в школе, а когда война началась, мне учителя говорят: «Давай мы тебе напишем документы, что ты русская», – с евреями расправлялися там. Наш врач, который тебя принимал, она, когда тебя поднимала, всё кричала: «Рождай Вячеслава, рождай Вячеслава!» – это девятого марта, день рождения Молотова. «Давай Вячеслава, давай Вячеслава!» Ее немцы повесили на столбе, когда пришли, она целую неделю болталася.

– Она еврейка была?

– Еврейка. Муж на фронте был, с папой вместе, он врач был, а ее повесили. А перед тем двоих детей убили. Такие дети красивые были, такого возраста, как ты.

– Значит, ты еще тогда там была?

– Нет, это уже потом мне написали, что нашего врача повесили. Весь народ плакал. Она была очень хорошая.

Теперь это… С нами жила горбатенькая, ты помнишь ее? Ирина Михайловна.

– Мне было меньше двух лет, я не помню ее.

– Да, конечно не помнишь. Мы жили в одном коридоре, очень хорошая женщина, воспитательница детского дома, такого же возраста, как я. Мужа ее тоже забрали на фронт. Она и говорит: «Я скажу своей заведующей (Прасковия Васильевна ту звали), чтобы она тебя взяла с нашим детским домом. Его будут эвакуировать на север, в Красноярск. Пусть она тебя возьмет воспитательницей. Конечно, трудно тебе будет, но дети будут с тобой»…

Тут я не заметил, что кончилась пленка в магнитофоне и часть рассказа осталась незаписанной, поэтому я перескажу. Маму действительно взяли в детский дом вместе со мной и сестрой. Детский дом был эвакуирован на север, двадцать пять человек детей и имущество везли в трех «лошадиных вагонах», прицепленных к военному эшелону. Обязанностью мамы было на остановках раздобыть воду и натаскать достаточно. Никто не знал, сколько времени простоит поезд, и всегда был риск отстать от него.

К несчастью, я сразу же заболел коклюшем и так сильно кашлял, что у меня выскакивала кишка. Фельдшера и лекарств не было, мама сама вставляла мне кишку на место. Коклюш – заразная детская болезнь, и мое присутствие в вагоне было опасно для окружающих. Я лежал в углу вагона, а все дети сидели в противоположном, чтобы было меньше шансов заразиться. Думали, что целесообразнее выбросить меня из вагона ради спасения остальных или надеяться, что Бог сделает чудо и все благополучно доедут. И вот однажды на одной из остановок, когда мама уже перелезла с ведрами воды между колесами вагона по эту сторону железной дороги, – поезд тронулся.

…и один военный хотел поднять лестницу и кричит мне: «Бросай вёдра!», показывает, чтобы я бросила. Вёдра я бросила, а он кричит, машет: «Скорей-скорей, пока лестницу не поднял!» Еще секунда, и я бы осталась.

Поднял лестницу, закрыл солдатскую дверь лошадиную, и темнота. Сплошная темнота. Вонища. Мужики на нарах, не видно, где они там лежат. Но он сидит вот тут на дверях, пожилой уже какой-то. Мне теперь кажется, что он пожилой, он, наверное, не был пожилой, был солдат, сержант или кто он был там, он их вез отдыхать на север. Я стою, меня от холода и страстей пережитых всю трясет. А он говорит: «Успокойся, успокойся, ты уже села. Откуда ты, что?» – начал меня расспрашивать.

Я рассказываю: «Три вагона из детского дома, мы везем детей в Красноярск. И у меня двое маленьких детей, год семь месяцев и четыре года. Ни у кого больше нет маленьких, только у меня. Я воду должна носить. Другая, горбатенькая, она варит, а я воду ношу, чтобы наварить на такую ораву три раза в день и мыть, мыть, мыть». Корыто было, и мы всё детей купали.