И когда я ему это рассказываю, там уже солдаты: «А, тебе баба нужна! Мы три дня, три ночи не евши не пивши, у нас портянки присохли, сапоги к ногам пристали, а ты уже баб!.. Как ты мог в военное время взять бабу, поднять? Да откуда ты знаешь, что она тебе наговорит? Это, может, шпионка, она нас тут всех подорвет. Сбрось ее!» А он говорит: «Подождите, будет остановка, мы проверим, кто она, с детского дома или нет».

Меня всю трясет, я ничего не могу, а он говорит: «Скоро будет остановка, мы вылезем. Они могут и сбросить, настолько обозлены, что их нигде не кормят и с фронта прямо. Их как в бочки селедку натолкали. Как только будет остановка, прыгай, а я за тобой! И мы зайдем на паровоз, узнаем, кто едет, потому что неизвестно, сколько будет стоять, чтобы добежать до вас. Тут везут военное снаряжение, танки».

Ну, значит, ехали, ехали, еще не доехали до остановки, а тут один молодой солдат подошел, открыл дверь: «Мне нужно опражняться» – и стоит, держит эту свою, а мне было двадцать четыре года. Военный говорит: «Я сейчас стрелять буду в тебя. Ты видишь, женщина стоит? Что, у тебя не было времени опорожниться, мы стояли целые сутки, тебе сейчас нужно? (А он открыл, чтобы посмотреть, кто я такая… шпионка!). Сейчас же дверь закрой!» – и хлопнул дверью, закрыл. Тот полез, но еще более обозленный: «Молодую бабу тебе, значит. Ты еще не навоевался, а тебе баба нужна…» Но я уже молчу, Господи, хоть бы только не сбросили!

И он говорит: «Это остановка. Прыгай!» Я спрыгнула, он за мной, и тут сразу паровоз! Коптит, дымит. Он говорит: «Лезь!», а дым мне в глаза, я не вижу ничего. «Лезь! Может быть, сейчас пойдет». Я еле-еле залезла, и он за мной. Хорошо, что он за мной полез, меня бы и тут выбросили.

Тут помощник машиниста, бросает уголь в печку. Солдат говорит: «Ты дрожишь, иди погрейся возле котла в кочегарку». А они: «Это еще кто такая, что это тут за баба на паровозе?» А он говорит: «Это женщина. С вами едет детский дом?» – «Едет». – «Сколько вагонов?» – «Три». – «Где они?» – «В самом конце. Ну и что же? А при чем тут баба?» – «А это женщина, воду таскала для детей и отстала с ведрами, и я ее поднял, потому что она возле нашего вагона очутилася. Она везет двух маленьких детей, кроме того, что еще двадцать пять человек кормить-поить надо». – «Знаешь что? Мы за это под расстрел можем с тобой попасть. Это же военный поезд, ты представляешь, военный!.. Военное снаряжение, а ты бабу какую-то… Откуда ты знаешь, что она тебе наговорила? Как только должна быть остановка, сразу слазьте и бегите в самый край, три вагона ихние… И проверяй всё. Иначе, и ты пойдешь под расстрел, и мы живые не будем».

И вот остановка. Только мы побежали, и вдруг поезд почему-то пошел. Пошел и опять остановился. Я опять наверх, а меня не пускают туда. И сюда не пускают, где солдаты, и туда не пускают. А он говорит: «Сейчас остановимся, сейчас остановимся, бегите!» Ну, и мы побежали. Я бегу, а меня ноги назад тянут, как же, ты представляешь такое положение? Я и замерзла, и от волнения. Господи, ну, в общем, бежим, бежим, и, кажется, конца нету.

И когда мы подбежали (конечно, долго бежали, состав громаднейший), слышим – там у нас шум, кричат. Прасковья Васильевна, заведующая: «Черт бы вас взял! Из-за вас мы… воду надо вам таскать!» И кричит на горбатенькую: «Зачем ты ее послала? Она и так маломощная, да еще двое детей! Что же с ними будет?! Что мы, будем с ними няньчиться?!» Я постучалась к ней, она: «Ой!» А меня все называют Софья Ивановна, я потом скажу, почему. «Ой! Софья Ивановна, ой! Миленькая, ой! Мы же тут все с ума сходим! Ой, давай скорей, скорей, кто тебя привел?» – «Да вот, – говорю, – сержант или кто, солдат меня спас, а то бы меня сбросили с поезда». – «Заходите, заходите во второй вагон. Там каша сейчас сварилась, сейчас мы вас покормим, какое счастье, что вы вернулись!»

Мы зашли. Прасковья Васильевна все расспросила и говорит: «А ну-ка, ребята, все на одни нары! Вот сейчас солдат…» А дети: «Военный! Ой, военный пришел!» Как же, дети-то, они любили военных. «Все на одни нары! Освободите нары, сейчас мы его покормим, и пусть он отдохнет».

Он говорит: «Да что вы, да меня расстреляют, я же их везу. Как я могу отдыхать? Мне надо сразу обратно». «Нет, мы вас так не отпустим, покушайте хотя бы». Наложили ему каши пшеничной, он говорит: «Три дня солдаты в рот ничего не брали, ни мы, ни они. Где, на остановках? То быстро едут, то останавливают, то опять едут. Нигде мы не могли поесть. Солдаты очень злые, они убить сейчас могут».

Он поел и говорит: «Вы знаете, я не могу, не могу, я не дойду сейчас. Мне спать хочется». После того, как жарко натопили углем, каши наелся. А они говорят: «Знаете что? Ложитесь, немного отдохните. Будет остановка, мы вас разбудим, и вы уйдете». Он говорит: «Ложиться я не имею права, но я не могу идти» – и лег. Вот как лег в сапогах по диагонали и сразу захрапел. Захрапел, и мы его не могли разбудить, хотя были остановки.

И уже на рассвете мы его разбудили, еле-еле, и за ноги и за голову толкали его. У кого что было… махорка, табак, папиросы, все, каждый, везли своим мужьям, всё ему отдали: «Нате, солдатам разделите. Только чтобы они успокоились, и скажите, что эта женщина с детского дома, воспитательница». И хоть бы мы спросили, как его зовут. Я сама думала первое время, что напишу ему, благодарность вынесу, что он меня спас. Но ничего не знаю, кто он, что он. Знаю, что такой уже пожиловатый, седоватый, наверное, лет пятьдесят. Он: «Спасибо, спасибо» – и пошел, а я осталась.

Осталась. Нас должны везти до Красноярска, еще далеко, а мы уже тут мерзнем. Одежи теплой нет, все в демисезонном, легонькое, ботиночки. Заведующая переговорила по телефону с разными городами: «Куда нас? Остановите нас раньше». Мы не доехали до Красноярска, и оставили нас в Чкалове. Чкалов – это степь.

– А как с этой болезнью, коклюшем?

– Коклюш у тебя вовсю, кишечка выпадает, но я управлялась, уже научили меня. Я тебе заправляла.

В общем, приехали. Врачи собрались. Медосмотр. Все здоровы, один ты у меня больной. «Поместить вместе не можем». Нас в школу привезли. Много комнат, распределили, кто где. Дину оставили с девочками, а меня и тебя – «До утра посидите в коридоре, а утром ищите частную квартиру».

А там деревня, маленькие халупки в степи. «Маяк» назывался этот совхоз. Снег, сугробы и степь. Утром пошла со мной заведующая; искали, нашли старуху одну недалеко, но всё равно через степь. Топят соломой. После топки – ничего, тепло. Кончили топить – холодища, особенно ночью, дует ветер. У нее комнатка одна и еще какая-то халупка. Она спит на железной кроватке, а я с тобой на столе. Дина в школе осталась.

Ну, до вечера-то она натопила. Мне дали с собой крыночку масла. Да, между прочим, когда мы на вокзал шли в Каменске, то Дина несла в руках жбанчик с маслом, и у нее в дороге выхватили это масло. А там уже, в детском доме, мне дали крыночку масла и крыночку повидла: «На первый случай, ты уйдешь на работу, а его кормить надо». Я говорю бабке: «Вот смотрите, утром он встанет – вы его накормите».

Утром я встала, ты меня всю описал с ног до головы. Я вся мокрая, наверх одела пальто и пошла. Еще темно, мне уже на работу. Темно, и я полезла в сугробы, вот тут я и простудила себе почки, и всё, и по-женски, три операции перенесла после. Залезла в сугроб и вылезти не могу, что я, большая? я маленькая, сугробы выше меня. Хорошо, что с головой меня не закрывали, а то бы я там в сугробе и осталась. Вылезу из сугроба, иду-иду на свет, где школа, иду – опять сугроб. Еле дошла. Меня там встретили, заведующая Ирина Михайловна и говорит: «Давайте переоденем ее, она же вся мокрая». Меня переодели, дали всякое барахло. Я переоделась и говорю: «Что же я буду делать, как я смогу?» «Ну, несколько дней, пока этот кашель у него немножко не затихнет. Врачи не разрешают: заразит всех детей».

Вечером я ушла домой, думаю, ты сыт, там и хлебушек был, повидло. Прихожу, а бабка говорит: «А мы уже всё съели». И повидла уже нет, и масла нет, и хлеба нет. Ты орешь: «Кушать хочу!» Боже мой! Потом уже я стала каждый день описанная вся, и тогда еще болезни не брали нас, меня переодевали каждый раз. И каждый раз я уже несла тебе упаковано поесть. Потому нечего на бабку надеяться, она старая, вроде ничего не понимает, а всё понимает. Она, наверное, своим детям раздавала, чёрт ее знает.