— Я не хочу кофе, — нужно как-то остановить этот ворох суетливых движений, от которых мне не по себе. — Я хочу вернуться в колледж, Ру.

Замком щёлкает челюсть Годжо, он сжимает зубы рефлекторным движением, ещё больше уверяющим меня в том, что что-то происходит. Вчера мне снился сон, будто я убиваю молодую женщину; она шаман, не проклятие. Я видел в её глазах страх и своё отражение — жуткий оскал, в котором гнев смешался с отчаянием. Слишком реалистично.

— Казуки, проси о чём хочешь, кроме этого, — столешница трещит под пальцами Сильнейшего.

— Расскажи, откуда шрамы. Почему я не узнаю себя в зеркале?

— Нет.

— Сколько времени прошло, Сатору?

Боль сверлит мои глазницы, маленькая кухня плывёт. Я хватаюсь взглядом за фигуру Годжо, но и она словно отдаляется от меня, прячась за пелену.

— Казуки, — просит он, до крови прокусывая недавно зажившую губу, — пожалуйста…

Подхожу и прижимаюсь к нему, закрываю глаза. Если остаться так, то будет казаться, что всё в порядке. Родной запах чего-то мятного, тёплое тело, знакомые очертания лопаток и под правой — два полукруга шрама. Мне хорошо и спокойно в этом неведении. А от одного предчувствия правды сердце заходится бешеным тактом.

Я разрешаю тебе обмануть себя, Сатору.

День шестой.

Годжо взял мои сигареты и вышел на балкон.

Сегодня он разбудил меня рано утром и заставил вместе с ним клеить картинки на ватман — назвал это картой желаний. Раскидал по полу вырезанные из журналов фотографии. Там были дома, животные, достопримечательности разных стран и много еды. Я искал среди них карточку с самим Сатору — как же он мог не засунуть в мои желания себя! — но не находил. Когда я взял со стола рамку и достал нашу фотографию из неё, приклеив в центр, Годжо замер. Нацепил на глаза свои тёмные очки, которые за все эти дни не надевал ни разу. Будто я через них не увижу его слёзы. Нервно сгрёб к себе все цветные картинки и порвал несколько, пока размазывал по ним клей. У него дрожали руки. Он пытался прислонить друг к другу две части разорванного пополам дома. Края наезжали один на другой, не желали соединяться. Бумага намокла от клея и рвалась только больше.

Пальцы становились настойчивее, плечи свело в неестественной позе — Годжо мучил две половинки, превратившиеся в кашу. Я обнял его, уложив голову на плечо. Закрыл глаза и долго слушал, как горько он плачет.

В моей карте желаний так и осталась одна-единственная фотография. Всё, чего я хочу.

Сатору стоит на балконе. Сегодня я впервые чувствую настоящую весну. Из наших окон виден небольшой сад, где розовыми взрывами распускаются цветы сакуры. Белые лепестки ветер приносит к нам на подоконник. Я не смахиваю их, а бережно убираю в сторону — скопилась уже целая горка. Надо будет взять Гето и Сёко, съездить к морю в Окинаву. Там давно совсем тепло, а морской воздух и солнечный свет отлично лечат душевые раны.

Я беру с кровати плед, иду на балкон и накидываю его на спину Сатору. Вечерами прохладно. Пепел на перилах смешался с белым цветом сакуры, прожжённые лепестки выглядят совсем хрупкими.

У меня тяжело на сердце. Вчера, когда Сатору принимал душ, я бездумно переключал каналы и наткнулся на выпуск новостей. Датированный девятнадцатым марта две тысячи восемнадцатого года. Когда мы отправились на то самое задание был две тысячи восьмой. Все, чего я не хотел замечать, рухнуло на меня грудой обломков: странная одежда прохожих, которых я видел из окна, незнакомые мне гаджеты, новые фильмы в отличном качестве. Я не был удивлён. Наверно, я давно понял, что прошло вовсе не несколько дней. Но мне хватало того, что наше бесконечное счастье не заканчивается, застывшее между двумя десятилетиями.

Теперь я не требую от Сатору правды. Не жду ответов на вопросы. Кажется, могу видеть кусочек будущего — иллюзия вот-вот дрогнет и исчезнет.

— Ру, я люблю тебя.

— Зуки, иди, я сейчас приду, — заложенным голосом просит меня Годжо; он весь согнулся над перилами балкона, пачкая серебро волос о пепел.

— Я натворил много глупостей, да? — холодные и колючие звёзды безучастно смотрят на меня, неуверенно задающего этот странный вопрос. — Если тебе тяжело, то расскажи мне. Сам знаешь, я обо всём догадываюсь.

Одна из искорок срывается с неба. Или мне кажется. Но я всё равно загадываю желание. Не то, что повторяю каждый раз, когда вижу равные цифры часов и минут или говорю фразу одновременно с кем-то, новое — «пусть Сатору Годжо будет счастлив».

— Завтра мне придётся убить тебя.

Слова повисают в воздухе осязаемым комком боли и страха.

— Из-за проклятия?

— Да.

— Тогда сделай то, что должен. Я согласен умереть от твоих рук.

Лепесток сакуры падает мне на щёку. Она отцветёт через две недели. Но на следующий год это повторится, всё вокруг снова будет усыпано розово-белым ковром. Я этого не увижу, но меня греет мысль, что Сатору будет смотреть. Не знаю, что мне нужно сделать, чтобы это не отзывалось болью в его сердце. Чтобы там тоже зацвела весна.

— Уверен, раз ты не смог придумать выход — его нет. Просто отпусти меня.

Ноги Годжо подкашиваются, он цепляется за перила, в исступлении пытаясь подняться, не замечая, что всё его тело ослабло и дрожит. Сажусь рядом с ним, медленно разжимая окоченевшие пальцы. Он остаётся на коленях.

— Ты должен проклинать меня, — тихо говорит Сатору.

От его крика пролетают белые лепестки на каменном полу:

— Спроси у меня, что случилось! Спроси, чтобы возненавидеть меня!

Смерть это страшно, потому что я больше не увижу улыбку Сатору Годжо. Но если она будет похожа на сон, то, может, смилостивится и бесконечной лентой прокрутит передо мной самые счастливые годы моей жизни, убережёт от видений тех ошибок, из-за которых пропали десять лет нашего счастья, появились шрамы на моем теле; из-за которых Годжо пришлось лгать, убивая себя каждый день с тех пор, как я открыл глаза в этой маленькой квартире на окраине Токио.

— Нет. Я не хочу знать. Просто держи меня за руку, пока я буду умирать.

Ухожу с балкона и ищу маркер — нужно вручную дописать желание на бумагу.

День седьмой.

Сатору Годжо никогда не хотел быть Сильнейшим. Он ещё в детстве понял, что стоит за этим почётным званием: одиночество в тёмной комнате, не спасённые жизни и ответственность, от которой ломит плечи. На людях Шестиглазый не упускал возможности похвастаться своей силой, а то, как он на самом деле всё это ненавидел, знал только Казуки.

Последние три года Сатору искал себе преемника. Молодого шамана, который смог бы разделить с ним заботы о мире. Оккоцу, Хакари, Фушигуро… Они все талантливые заклинатели, но ещё дети. Годжо не вправе отбирать у них эту чудесную пору, заставлять сражаться с проклятиями аномального ранга и жертвовать собой. Если этого не избежать, то он, как учитель, должен быть рядом. Бороться с ними плечом к плечу.

Но этим утром Сатору хотел послать всё к чертям и проститься с жизнью. Вся ночь зациклилась на одном бесконечном «люблю», которое Годжо пообещал себе сказать столько раз, сколько мог бы успеть за десять лет.

Казуки не задал ни одного вопроса. Сатору и сам не знал, как рассказать ему о десяти годах ненависти и лжи. Как сказать, что вымоленное им у тьмы время они потратили на фальшивку — в эйфории поставили всё на зеро, как азартные игроки, увлечённые иллюзией правильного выбора. В карманах мелочью осталась звенеть одна неделя.

Она истекла десять минут назад.

Сатору убил Казуки. Всё сделала Необъятная Бездна — моментально и безболезненно. Последним умерло чёрное сердце Нами; лицо Казуки искривилось гримасой, выплёвывая чужие слова: «Это того стоило». Годжо ждал ослепительной ненависти, но не почувствовал ничего.

Рука Казуки быстро стала холодной. Сатору продолжает держать её и сейчас. Опускает ладонью веки. Смотрит в пустоту, но натыкается взглядом на стену, где висит ватман с одной-единственной фотографией и размашистой чёрной надписью: «Я хочу, чтобы Сатору Годжо стал счастливым».