Представляю, как бы давился хохотом братик Рёмен, узнав, что я волнуюсь за Шестиглазого из Годжо, стоя перед обычным домом с одним-единственным проклятием.
Открыв дверь, прохожу по узкому коридору к лестнице, ведущей вниз.
— Хватит прятаться, вылезай, — устало произношу я.
Проклятие особого ранга ползёт по потолку. Я ещё не вижу его, но знаю, как мерзко оно выглядит. Очень длинные, как у водомерки, конечности, гадкая зубастая пасть и волосы, разноцветными клоками торчащие на голове. Честно, я думал, что Годжо притащил меня сюда из-за чего-то особенного. Какой-нибудь аномалии, способной со мной разобраться.
Прежде чем проклятие успевает сообразить, как со мной поступить, я вскидываю руку. Склизкая нить сама ложится в мою ладонь. Разрываю её лёгким поворотом сжатого кулака.
Слышу за спиной аплодисменты.
— Это всё?
— Нет, загляни в подвал, — отвечает Годжо.
Что там на этот раз? Выложенное из проклятых мух признание в любви? Я не в настроении. Мне хочется побыстрее уйти. Мерзкий дух, прежде чем исчезнуть, успел капнуть слюной на белую куртку. Ещё и пришлось использовать проклятую технику для изгнания спустя тысячу лет. Сейчас я острее чувствую, что связан с этим миром, нахожусь по одну сторону баррикад с демонами и проклятиями.
Ногой выбиваю дверь и делаю пару шагов. Резким непроизвольным рывком подаюсь вперёд — тошнота проталкивается от желудка в горло, выбивая из меня хрип. Всему виной запах. Сладкая, залезающая через нос и распространяющаяся по всему телу гнилостная вонь. Почти осязаемая от того, насколько густая.
— Что за…
Трупы. Пять. Пятнадцать… Они свалены кучками по три-четыре тела в разных углах подвала. Под этими горками растекаются лужи протухшей крови, жидкости из мягких тканей и мушиных личинок. К сожалению, я хорошо вижу в темноте, поэтому то и дело цепляю взглядом фиолетовые трупные пятна, пожелтевшие кости, коричневые куски плоти. Замечаю скатавшиеся волосы: крашеные светлые, чёрные, рыжие. У трупа девушки в ближайшем ко мне углу розовые дреды. Синтетический войлок в некоторых местах окрасила кровь, но в целом он выглядит отлично. Чего не скажешь о самой владелице: телу наверняка больше двух недель, оно покрыто венозной сеткой и гнилостными пузырями, кожа окрасилась в грязно-зелёный.
— Посмотри, это тоже любовь.
Губы Сатору прямо у моего уха. Странно, что звуки могут пробиться через стену смрада, чтобы донести до меня слова Годжо.
— О чём ты?
Поворачиваюсь к Сатору. Он упирается спиной в дверной косяк, но смотрит на меня. Жаль, не могу увидеть его глаз из-за повязки. Интересно, они смогли бы и сюда протащить кусочек неба?
— Это дом мужчины, который любил всех этих девушек, — отвечает Годжо. — Ну, по его мнению. Он знакомился с ними, общался, влюблялся сильнее и сильнее. Потом понимал, что жить не может без избранницы. Тогда притаскивал в этот дом и кидал в подвал. Иногда просто сталкерил кого-то, а потом — сюда. И каждую из них он любил всем сердцем. Особенно после смерти. Наверно, нравилось, какими послушными они становились. Первых он убил сам, другие, будучи запертыми вместе с трупами, умирали от запаха и яда в нём. Страх и ненависть девушек породили проклятие, которое разделалось с маньяком.
Я ещё раз обвожу взглядом подвал. Трупы, действительно, не женщин, а ещё совсем молодых девушек. Это смешно, но, наверно, им, как и мне, древнему демону, хотелось узнать, что такое любовь. Хотя подозреваю, мораль истории, рассказанной Годжо, не в этом.
— Боишься, что моя любовь обернётся такой же катастрофой?
Сатору посмеивается.
— Думаю, в твоём случае её масштабы будут несравнимо больше.
Сажусь на первую ступеньку лестницы передо мной. Нос всё равно уже привык к вони. А вид разлагающихся останков никак на меня не действует. В отличие от этого разговора.
— У меня есть пример другой истории любви.
— Хочешь, чтобы я послушал?
— Просто хочу, наконец, рассказать. Это случилось очень давно. Мы с Сукуной тогда ещё жили рядом со смертными, оставались чем-то средним между магами и проклятиями. Ичиго был первым сыном одного из самураев…
***
Отец Ичиго очень переживал, что я научу его сына плохому. Например, курить опиум и трахаться.
Я учил Ичиго каллиграфии. Показывал, под каким углом держать кисть, чтобы линии выходили нужной толщины. Как регулировать силу нажима и когда пора обмакнуть инструмент в тушь. Хотел, чтобы сын самурая смог увидеть баланс между чёрными линиями и пустотой холста, прочувствовал важность начала и неотвратимость конца.
Когда к нам заглядывал братик Рёмен, я говорил, что мы только закончили курить опиум и трахаться.
Не помню, у кого учился каллиграфии я сам. Был ли я когда-то мальчиком, которому седой учитель ставил руку и бил по спине, если ученик низко склонялся к холсту. К тому моменту, как в моей жизни появился Ичиго, я всё-таки был больше демоном, чем колдуном.
Ичиго никто не звал в мою жизнь. Он появился сам. В толпе моих поклонников из числа самураев и аристократов он никогда не отличался настойчивостью или изобретательностью. Просто мой взгляд всегда находил его упрямые чёрные глаза. В итоге мне пришлось принять его так же безусловно, как и он принял меня. Ичиго не спрашивал о том, кто я такой, почему меня боятся и ненавидят в столице, откуда взялись все ужасающие слухи.
— Ичиго, ты знаешь, что в этом мире есть магия и проклятия, желающие уничтожить всё живое?
— Тогда я стану сильнейшим самураем и убью все проклятия, чтобы они не тронули мастера Хоо!
— Нет-нет, Ичиго, я и есть злобный демон…
— Тогда я убью всех, кто вздумает противостоять вам!
Присутствие Ичиго никак не смущало меня. Ведь у братика Рёмена, например, имелся собственный религиозный культ — около сотни мужчин и женщин, услаждавших Короля Проклятий оргиями и кровавыми убийствами. Я же готов был мириться только с Ичиго. Но Сукуна почему-то всё равно видел в этом человеке угрозу. После его появления братик Рёмен всё чаще спрашивал меня, не вознамерился ли я занять его место в иерархии проклятий. Я всегда отвечал нет. Мне претили бесконечные войны. Отнимать жизни так просто, что я и не вспомнил бы, когда мне надоело это делать. А вот Сукуна наслаждался каждым воплем, каждой слезинкой своих жертв. Он с остервенелым упорством истреблял шаманов, желавших помешать распространению проклятой энергии и продолжению золотого века.
Мне же тогда нравилось созерцать. Я хотел не уничтожить, а познать природу всего живого. Ичиго был интересен мне и поэтому.
Однажды он пришёл ко мне в полном комплекте церемониальной одежды. Светлое кимоно, длинные, волочащиеся по полу нагабакама и тёмный хаори. По его лицу я увидел, что он не спал всю ночь. Под узкими злыми глазами синели припухлости, а кожа выглядела бледнее обычного. Ещё он до крови искусал губы. Я ждал чего-то ужасного по меркам людей: не сумел разгадать послание, заложенное в композиции блюд на столе знакомого аристократа, ну или у его семьи не уродился рис…
— Мастер Хоо, я люблю вас.
…Наверно, это всё же страшнее.
Братик Рёмен говорил, что любовь — это идеальная симфония тел, которую смертные почему-то превозносят. Но тогда в жёстких глазах Ичиго я увидел что-то другое.
Признание, на которое я ответил предложением заняться этой самой любовью, ничего не изменило. То, чем, по мнению Сукуны, удовлетворяли смертные свою жажду взаимности, только больше расстроило Ичиго. Все его поцелуи были солёными. Дальше них мы не зашли. Стоило мне попытаться избавить его от одежды, как он решительно отстранился и ушёл прочь.
— Что это значило, братик Рёмен?
— Это тот редкий случай, когда человек искренне любит. Ему нужно не твоё тело, а душа.
Ичиго какое-то время не приходил ко мне. Потом появился снова. Продолжил учиться каллиграфии. Я перестал ругать его за неаккуратные повороты линий, потому что знал, что в эти моменты он исподтишка разглядывает мой профиль.
Я думал, на этом история любви кончилась. Пока однажды Сукуна не решил пошутить.
