— Масамичи в курсе, — снова загробный рык раненого медведя. — Ему я предоставил всю информацию.

Теперь и Нанами поднимается со стула.

— Обсудим детали в доме, — Тоджи возвращает себе способность говорить по-человечески и жестом указывает на дверь.

— Есть что-то ещё? — скептически поднимает бровь Мей; ей не нужны никакие подробности: если в деле замешаны семь миллионов долларов, она найдёт чёртовы пушки по запаху.

— Ещё очень много всего.

Фушигуро усталым жестом проводит по лицу и подхватывает кольт со стола. Теперь на нём только набитая бычками посуда, пепел, две мятые купюры и штукатурка, которая всё продолжает бессовестно сыпаться из дыры в потолке.

Первое утро Сатору в Сицилии складывается славно.

***

Если поддаться атеистическим настроениям и поверить в то, что Бога нет, тогда придётся усомниться и в существовании Ното. Человеческой фантазии попросту не хватило бы на то великолепие, что встречает решивших прогуляться по Корсо Витторио Эмануэле к церкви Сан Франциско Иммаколата. Годжо думает о том, что выражение «язык без костей» придумали итальянцы, на собственном опыте в этом убедившись.

Сатору признаёт искусство силой, Нанами ценит его, а Мей нравится, когда его оценивают другие — чем больше нулей в итоговой сумме, тем лучше. Но все трое замирают, увидев перед собой Кафедральный Собор, в лучах рассеянного тучами утреннего света похожий на бархатное золото.

— А мы тут с пулемётом… — рушит идиллию Годжо, услышав, как звякнула громоздкая игрушка на груди Мей.

Мей в ответ шипит и ближе прижимает к себе любимую «пилу».

— Это всё, что тебя смущает? — отстранённо отзывается Нанами, пока Фушигуро передаёт своим болванчикам ключи от машины, на которой приехали Мей с Кенто, и рассказывает, в какой именно прокат её нужно сдать.

— Ты про то, что мы не взяли десерты с собой?

— Про то, что на улице туман, а ты в тёмных очках. Про то, что нас сопровождают два мафиози, — Сатору следит за взглядом Кенто и понимает: да, двух амбалов в костюмах-тройках и чёрных шляпах ни с кем не спутать. — Про то, что тонированный в ноль хаммер припаркован на газоне…

Какой-то ранний турист как раз присаживается на корточки, чтобы сделать снимок чёрной машины на фоне белого Кафедрального Собора. Открыв водительскую дверь, выходит мужчина в голубой рубашке. Вырывает из рук иностранца телефон и кидает его далеко в кусты. Судя по равнодушному выражению лица, он повторяет это уже не первый — да даже не десятый — раз.

— Дон Фушигуро, пора ехать, — бурчит он, взглядом запугивая бедолагу-фотографа окончательно.

Годжо решает взять всё в свои руки, потому что языки двух итальянских болванчиков уже срослись в один длиннющий канат, скрутивший Тоджи по рукам и ногам. Сатору может разобрать некоторые фразы: «Как здоровье вашей матушки?», «Смотрели матч «Палермо» — «Катания»?», «Что будет сегодня на обед?» и бесконечно сменяющие друг друга «феттуччини», «фарфале», «спагетти», «равиоли».

— Старина, заканчивай, — лениво тянет Сатору, собираясь уложить длинную руку на плечо Фушигуро. Тот коротким шагом разрывает дистанцию, уходя от прикосновения. Годжо с недоумением смотрит на свою ладонь: ни творожного крема, ни слюней. Даже ногти — и те аккуратно подстрижены.

— Никто не может трогать дона, — сквозь зубы объясняет Тоджи.

Годжо хмыкает. Ловко изворачивается и «сливой» хватается за нос главы сицилийской мафии. Минута оторопи. Почти касаясь мостика между тёмными линзами очков, прямо промеж глаз Сатору смотрят два чернеющих тоннеля: короткое дуло танфолио и то, что подлиннее, — томсона. Опять.

— А чего не сам? — Сатору глазами указывает на то место, где, как он прикинул, полы пиджака Тоджи должны скрывать кобуру; удивительно — никаких выпуклостей, но чего ещё ожидать от кашемирового джерси, который выгуливали по подиуму на прошлом показе.

— Дон никого не убивает сам.

От короткого смешка Годжо клюёт носом край томсона, металл неприятно мажет по холодной коже. Надо же, Фушигуро Тоджи теперь никого не убивает сам.

— Опустите пушки, — раздражённо отмахивается он. — Будем считать, на меня нагадила птица.

«Птица» довольно ухает, когда обзор перестают закрывать две бесполезные железяки. Ни у кого здесь не хватит духу выстрелить в лицо Сатору Годжо; за исключением, может быть, Кенто.

Фушигуро жестом отсылает болванчиков и следом за Годжо идёт к машине.

— Какие ещё есть правила? Дон хоть зад сам себе подтирает?

Годжо немножко обидно — никто не смеётся. Если шрам на губах Тоджи и дёргается, то только для того, чтобы искривить лицо гримасой отвращения. Оно возникает от мысли, что он не может по пути домой закопать беловолосого мудилу. Или от другой: вообще никто не может закопать беловолосого мудилу, потому что он — единственный ключ к грузовику, доверху набитому русско-китайскими пушками. Который он, Тоджи Фушигуро, проморгал. Общая солидарность по поводу его исключительной полезности развязывает Сатору язык и напрочь лишает манер. Этим серьёзным мужикам в костюмах с наискось болтающимися автоматами Годжо нужен как глоток воды в пустыне. Как нормальная реакция помощника капитана всем, кто находился в роковой день на Титанике. Только Сатору Годжо — великий, блистательный, неповторимый — в силах спасти главе сицилийской мафии зад. Поэтому-то он и имеет право знать, кто его подтирает.

— Не путаться с полицейскими, не красть у своих. В семью не принимают тех, кто ведёт себя дурно. Наши люди должны всегда приходить вовремя, гладко бриться, обходить стороной клубы…

— Эти правила, что, придумала чья-то бабушка?

— …Не изменять своим жёнам и уважительно с ними обращаться, не заглядываться на подружек членов семьи…

— Видно, чья-то девчонка неплохо повеселилась перед тем, как эти пункты утвердили.

— Годжо, — голос Нанами режет без ножа, обещает настучать командиру Масамичи и оставить вечером без сладкого. — Дон Фушигуро, не обращайте внимания. Его поведение — единственное непрофессиональное, что есть в «KLD».

Сатору думает передразнить, но свой затылок дороже. Кенто всегда выбирает себе оружие по принципу: «если и осечка, то вышибу мозги ударом рукояти».

— Когда-нибудь он ведь заткнётся, — Тоджи сплёвывает вправо, прямо в центр звезды на диске хаммера, и косит узким злобным глазом на Годжо.

— Когда-нибудь… — эхом отзывается Кенто и разглаживает пиджак в опасной близости от леопардовой кобуры беретты.

В машине пятеро помещаются с трудом. Вернее, так: водитель, он же консильери Кон Сиу, чувствует себя отлично; Годжо, успевший запрыгнуть на переднее пассажирское, курит, вальяжно закинув локоть на бархотку окна, и наслаждается потоками прохладного воздуха, ласково обдувающими лицо; Мей, Тоджи и Нанами сидят сзади как канарейки на жёрдочке. Бугай Фушигуро, которого в собственной машине усадили посередине заднего ряда, скорбно и униженно обнимает колени руками, подавшись вперёд внушительным плечевым поясом. На кочках компанию из двух элитных наёмников и главы мафии встряхивает так, что обивка на потолке натягивается под ударами трёх твёрдых лбов.

— Женщина, убери пулемёт!

— Может, лучше убрать им тебя?

— Дон Фушигуро, вы поставили кольт на предохранитель?

— Вот дерьмо!

Сзади щелчок, потом шипение и возня. Годжо из окошка машет рукой парнише-пастушку, чьё овечье стадо разбрелось по краю трассы.

— Какого чёрта твоя тощая задница вообще впереди? — хрипит на ухо Фушигуро, которому по голени бьёт выпавший из сидения подстаканник.

По-честному, Сатору праведно опасается сорока минут близкого соседства с Нанами и его тяжёлой береттой. Не говоря уже о том, что Мей, насколько Годжо помнит, имеет дурную привычку разводить колени, укачивая между ними свою «пилу».

— Рассчитывал на твоё гостеприимство, старина.

— Кон Сиу, твою мать, езжай аккуратнее! — орёт Тоджи, придерживая рукой подстаканник. — Что за херь с этой машиной?

— Ты сам решил не выделять средства на техобслуживание, — пожимает плечами водитель, но позволяет обогнать себя ржавому фиату.