Князь в задумчивости молчал, гоняя в голове мысли от уха до уха. Было видно, что не всё он Дунаву открыл и то что утаил, сейчас всесторонне взвешивал. Как бы не прогадать. Но дружинник, выросший столбом посреди спаленки, похоже мешал сосредоточенно мыслить, и он решил тот богатырский столб подвинуть с глаз долой:

– Да сядь ты. Что соскочил как ошпаренный. Сядь, да толком расскажи о ней. Чего ждать, чего не миновать. Ни резать же она меня будет на ремни и кровь по ночам сосать. К тому ж вся эта теремная шушара под маминой властью ходит, а смерти маменька моей ох как не хочет. Поэтому давай думать, соображать: что она задумала?

– Гвоздями к этим стенам приколотить, вот что задумала, – буркнул Дунав, возвращаясь на княжескую кровать, – как только любавица тебя Славой прибьёт, оторваться от неё уже не получится. На поводок она тебя посадит, княже. На короткий и прочный. Ни порвать, ни отстегнуть.

– А коль откажусь от княжения и подамся на вольные хлеба, со мной пойдёшь?

– Нет, князь, – равнодушно, но честно признался Дунав, – ты уж прости меня, но коль ты княжью шапку кинешь, то и я служить боле никому ни стану. Обрюзгло мне всё, Сфендослав. Заведу себе бабёнку попроще, куплю заимку в казачьей станице подальше от стольного града, да буду охотой век доживать. А ты о своих вольных хлебах задумайся. Коль без шапки останешься, по родовому обычаю лишат имени. Куда тебе деваться потом? Только разбойничать в тати. А ведь новый князь на тебя тут же откроет лютую охоту. И к нему примкнут многие, все, кого обидеть уже успел. Как ты думаешь, долго они тебя ловить будут в чистом поле?

Князь молчал, с каждым словом становясь всё черней и черней.

– То-то, – продолжил опытный дружинник, – я вижу для тебя лишь один выход, друже…

На этих словах Сфендослав встрепенулся, выправился и умоляюще уставился на дельного советчика по жизни.

– Идти в отказ от Малки и вставать на дыбы, негоже, князь, а вот поторговаться с Матерью на будущее, потребно. Тебе стоит на правах Великого Князя потолковать с главами домов и убедить большинство родов, что привязанный к Киеву князь, не есть хорошее дело. Например, предложить расширить русиновы владения. Дома растут, плодятся. Земель на прокорм уже не хватает. Надобно чтобы не ты рвался из Киева куда глаза глядят, а совет родов во главе с Матерью спроваживали тебя на ратные подвиги, да ещё и своими дружинами снабжали, обеспечивая содержанием походы. С тебя останутся лишь победы, чего ты и добиваешься. Вот тогда невыгодно будет Матери тебя к Киеву приколачивать. Да и пора перестать быть одним лицом, а становиться целой головой рода Рюрикова. Из пацанов ты уже вырос. Как думаешь?

– Дело говоришь, Дунав, дело, – оживился уже совсем упавший духом Сфендослав.

– А то, – ухмыльнулся советчик, – а опосля как с главами родов переговоришь, непременно с маменькой пообщайся, да поторгуйся. Может, сойдётесь на какой золотой серединке меж собой.

– Благодарствую тебе Дунав за совет. Почестному, маменька во главу женитьбы на Афросе поставила только одно, чтобы я непременно той заделал здорового сына. Что-то ей жрецы наговорили, напророчествовали. Я думаю, с ней можно будет на том торг вести, да и сама идея расширения, люба мне, друже. Одно дело бесцельно скакать, на кого Вседержитель послал, другое – осознано и с общей пользой. И про лицо с головой, ты тоже прав. И это дело как нельзя кстати будет, я думаю.

– Мне ехать-то, когда? – прервал Дунав его задумчивые размышления, – Матерь шибко торопила с женитьбой?

– Да не оговаривала, – возвращаясь с облачных мыслей на грешную землю, отвечал ему степенно князь, становясь тем, кем значился по статусу, – но ты не спеши пока. Подбери людей, прикинь сколь с казны на калым отгрести, табун в подарок Ерману собери от меня, чтоб конь к коню, лошадь к лошади. И вообще, готовься добротно, с честью, толком, расстановкой. Мне время надо. Обмозговать и взвесить. Ключи к отцам да матерям родов подобрать. И сам сватовской поход растяни, насколько сможешь, но в пределах разумного.

– Понял. Не первый раз штаны снимаю, да на бабу вынимаю. Только люди, князь, мне без надобности. Казачки мои только воротились из дела. Пусть отдыхают. Коль позволишь, одного Екима возьму. И казна с табуном тебе пригодиться ещё. У меня с каганом свой разговор имеется и подарки этой мрази дарить – себя не уважать. А калым по устоям не положен. Я же говорил тебе, что Малая – девка не на выданье. А за таких калым брать только грех на душу наживать.

– Ну, смотри, как знаешь, Дунав…

В тот же день ближе к вечеру, чернавка, значившаяся в прислугах Преславы, тайком привела Дунава в терем хозяйки, сопроводив его до двери маленькой комнатки называемой в этих скромных хоромах кельей.

Встретила Матерь дружинника по-простому, сидя на лавке без платка, распоясанная, с расплетёнными седыми косами. Чесала жидкие, но длинные пряди волос, собирая в комок нацепленные гребнем отдельные волосины, сноровисто сматывая их на палец и складывая перед собой в подол.

Богатырь вошёл в низкий дверной проём согнувшись в три погибели, как бы почтенно кланяясь хозяйке, срывая соболью шапку с головы и заламывая в кулаке. Крестился иконам в красном углу размашисто с поклонами, как она учила. Закончив ритуал, мужчина поздоровался:

– Здрава будь Матерь. Звала никак?

Хозяйка маленькой кельи его приход будто и не приметила, продолжая монотонно выуживать с гребня очередные оборвыши и ловко наматывая их на палец. Сесть не предложила, да и некуда там было ему садиться. Поэтому Дунав остался стоять столбом, загораживая собой весь проход. В наступившей тишине Преслава, так и не взглянув на вошедшего тихо спросила холодным безразличным тоном, притом проделала это так тихо будто сама с собой разговаривает:

– С князем толковал?

– Как наказывала ещё перед пьянкой, – так же тихо пробасил молодец.

– И что сына? Артачился?

– Недолго, но люто, как ты и предполагала. Поначалу даже княжью шапку хотел кинуть. Но опосля моих речей о вольных хлебах одумался и заинтересованно принялся обмозговывать предложенные тобой дела. Вроде как проняло.

Тут Преслава грозно зыркнула на Дунава и уже громче потребовала ответ:

– Меня хоть к тем делам не приплёл?

– Помилуй, матушка. Всё от себя сказывал. Будто у самого семь пядей во лбу… особливо с похмелья.

– Ступай, – повелительно выгнала она приглашённого гостя, – Ерману скажешь, мол по моей воле прибыл, чтобы не взбрыкнул чего.

С этими словами она небрежно бросила Дунаву золотой кругляш, как по колдовству сверкнувший в её до этого пустой руке. Воин, изловчившись поймал, взглянул на блестящий кругляш и расцвёл в нескрываемом довольствии. Это оказался золотой ярлык. С такой особой ордынской меткой не только в стойбище к ненавистному Ерману, но и в саму преисподнюю на полном пофигизме можно было войти, вышибая там ногой все преграды.

Богатырь на это ничего в ответ не сказал, лишь расцвёл в хищной улыбке и в предвкушении предстоящей встрече со своим бывшим нанимателем, согнул спину, да тем местом что пониже спины толкнул дверь и продолжая скрючиваться в три погибели неспешно покинул маленькую комнатушку.

Чернавка, что тайком привела богатыря в терем, ждала в сенях и как безмолвствуя привела, так же молчком и вывела гостя до ворот, хотя он бы и без неё не заблудился. Но тут так было заведено: кто гостя в дом приводит, тот и за ворота выпроваживает.

Не дала Матерь Дунаву расслабиться и потянуть время, как просил Сфендослав, и уже на третий день отправила в поход за невестой. Как выяснилось, караван пошёл в те далёкие края, вот к нему и пристроила она богатыря с Екимом-помощничком.

Караваном правил некий мирза Инопаш. Он хоть и носил этот высокий степной титул, обозначающий принадлежность к высшему сословию, к сословию ордынских господ, но воином был так себе, в большей степени представляя собой проныру-торгаша без бога, отца и матери, чем лихого рубаку.