А и было пированье-почестной пир,
Было столованье-почестной стол.
Много на пиру было князей и бояр
И русских могучих богатырей…»
(Запретная былина «О женитьбе князя» из сборника Афанасьева)
Эх, раздайся столы, завалитесь лавки, прячься честной народ куда ни попадя, русины пир чествуют, столование. Хотя по мнению большинства сторонних наблюдателей этот процесс скорее всего назвали бы просто разнузданной пьянкой. Гуляют ордынцы всегда широко, с размахом и наотмашь со всего плеча, и кто вовремя не спрятался, сам виноват, прости Господи.
Душа русина изрядно захмелев теряет всяческие тормоза, становясь бескрайней как привольная степь, где горизонт в каждую сторону куда бы не посмотрел – край земли. Высотой она выше неба, окунаясь в звёзды. Глубиной, опускаясь ниже загробного мира. Русин без предрассудочных оков, что махом слетают во хмелю, становится вольным словно ветер, а ветру требуется простор, не знающее границ раздолье, оттого плескается его пьяная душа во все мыслимые и немыслимые пространства и упивается всеми чувствами одновременно и каждая пережитая из эмоций – запредельная.
Если весёлость попрёт, так зашкаливает, переваливая за любые края. Безудержный смех доводит до обмоченных штанов, до слёз в три ручья, до кишечного захвата в судороге. Животы с хохотальниками надрываются, Дыхалки не держа напряг, лопают. Не были бы здоровы как кони, то сами бы сдохли от подобного веселья.
А если тоска обнимет, то непременно безмерная, словно гнилая болотная трясина, засасывающая в своё нутро всё без разбора. И гребёт, погань, до чего дотянется, потеряв и попутав всякие берега. Трава от тоски русина жухнет, стелясь к земле. Цветы вянут, превращаясь в прогорклое сено. Птицы на лету крылья складывают и бьются камнями о землю, не выдерживая гнетущих эмоций. Даже лютый зверь, попавший под ту тоску, валится замертво, успев при этом досыта нареветься.
А если злость вскипятила кровь, то беспредельна злоба свирепого русина. Он становится злее сотни цепных псов вместе взятых. Ненавидит, так ненавидит по-настоящему, люто, больше собственной жизни. Тяжела рука русина, да легка на подъём. Пушинкой взмахнётся – молотом рушится. Озверевший русин во хмелю, если что ни так, всегда найдёт на ком злость сорвать, а если не найдёт на ком, так сорвёт на всём что под руку попало или до чего по пьяни дотянется: мебель, сарай, конюшня, да и дом завалит если приспичит.
А когда любовь к нему под пьяную руку попрёт, туши огни по всей округе, станичники. Захлебнётся весь мир во всеобъемлющей и слепой в разборчивости любви ордынца. Когда подпитому русину бабу приспичит, то непременно аж до «самого не могу», аж до зубного скрежета. Если разыгралась в его душе постыдное желание, то держитесь девки за подолы, ибо всем достанется с лихвой, сколь бы вокруг вас не было.
Хотя, по правде сказать, влюблённые русины, во хмелю что мужики, что бабы одним миром мазаны. Что те, что другие своим любовным орудиям не хозяева. Притом тут ещё поспорить можно кто в какой степени. Их передками правят необузданные чувства, неуёмная похоть и всё пожирающая страсть. Голова с мозгами и у тех, и у других здесь лишняя.
А до пьяна напоенная любовь русина, светла как солнце на ясном небе, а потому оттого лучистого света становится незрячей и неразборчивой. И мужику «глубоко по пояс» кого иметь, и бабе так же «высоко» кому отдаться. Это же ЧИСТАЯ ЛЮБОВЬ! Хотя, и в замутнённом сознании. Но так или иначе, она всегда неравнодушна ко всему что шевелится.
Вот так страшно веселясь и напиваясь до сушняка, тихим ором и обжорным сапом гулял молодой киевский князь Сфендослав1 – сын своего родителя, покойного князя Ингора2, со своей ближней дружиной. Такими же молодыми представителями золотой молодёжи. Уже третий день отдыхал без продыху.
У парадного входа в большой трапезный зал разорялись игруны, обихаживая пьяный ор, умело управляя эмоциональным уровнем пирующих. Чем громче играли, тем шибче меж собой народ орал, повышая накал страстей и словесного задора. А чем громче орал, тем больше распалялся. Дуды дудели, дудари потели, сапели сапели, свистульки свистели, бубны звонко позвякивая бубнили, лишь большой барабан – тумбан, оттумбанился уже с утра третьего дня. Ибо был порван вдрызг, а чинить не кому.
На фоне узорно облёванных столов, свора боярских сынов, закадычных бражников с раннего детства, как и положено состоятельным отпрыскам знатных родов, совсем отбившихся от родительских рук, лупцевали друг другу далеко не трезвые морды. А какая пьянка без драки? Так лишь пшик один. Ни со зла дрались, ни от ненависти, а так, дурь в башках проветривая да силушку показную выпячивая. От того действо это выходило весёлое, с громким гоготом, перемежаясь с матерной руганью потерпевших.
Что не поделили меж собой сыны дома Тудорова, за коих вступились дома Акуна и Войкова с недорослями домов Фастовых, Алдановых и Тудковых, было не известно даже им самим, горемычным. Что уж говорить о сторонних наблюдателях. Там без крепкой чарки вообще ничего не понять, а выпив, так подавно ни за что не догадаешься. Вот такой у них был особый повод.
Дома Рюрика, как, бывало, в развлекательную драку не лезли. Сидели судьями, болели за разные стороны в равной мере, рядили комментарии и втихаря подзуживали, подливая масла в огонь.
Хотя балагур Ватома уже раз девять со скамьи вскакивал, но его старшой брательник – Койсуг всякий раз ловил «нетерпёжника» за штаны и усаживал обратно на скамью, с пьяной напускной степенностью уже по девятому кругу читал нотацию, о недопустимости любого вмешательства домов Рюрика в непотребные дела остальных. Смотришь – смотри, а если кулаки чешутся, иди вон о стену почеши. Она каменная. Она стерпит и за «нетерпёжного» главенствующим родам встревать надобности не будет.
В общем, на боярских скамьях уже в который раз за эти три дня проходило состязания в бестолковой силе, ловкости, вколоченной в рефлексы и в пьяной удалости, с такой же нетрезвой нечувствительностью к кровоточащим наградам и синюшным вознаграждениям. Этими знаками отличия уже почитай все поголовно были украшены, кто принимал активное участие в развлечении. Никого не забыли. Всех не по разу отметили.
На купеческих скамьях, что стояли с противоположной стороны трапезной, ребятушки резвились по-другому. Одно слово – не русины боярские, а славянины, хоть и родовитые. Пить – пьют, разбираться – разбираются, но бескровно и почти без рукоприкладства. Молодые купцы тоже сынки своих родителей, разоряющие их безудержным мотовством, тягались не в рукоприкладстве, а в бахвальстве и в дальности шапкозакидательства.
Здесь ребятки мерились не тупой силой, а производили путём бахвальства замеры у кого «длинней да толще», да у кого «рука мохнатей» и «лапа волосатей». Ор меж ними шёл на самых повышенных тонах, злой, но лишь на мозолистых языках. Рукам волю не давали. Ну, почти. Так лишь кто кого за грудки помнёт и «наезжать» начнёт, но дальше запугиваний с ответными взаимными обещаниями дело не двигалось. Эдакий теоретический мордобой: «я тебя», «да я тебя», «а я всех твоих вместе взятых поперёк» и так далее и тому подобное.
А языкасты здесь были все без исключения. Один Иггивладова сын Улеб чего стоил, базарный горлопан, прости его Господи. Он князем был назначен старшим за их скамьями. Молодой купец уже с отцовскими караванами по торгам хаживал. Кой-чего в мире повидал и успел разного нахвататься. Хотя Апубексаря сынок, Ведуга, тоже за словом в мешок не лез. Как водится, Улеба пару раз уел так уел, обзавидуешься.
Пьяные были сильнее некуда, отчего мало что соображали. А до драки у них не доходило оттого, что ноги спорщиков не держали, притом до упадничества. Кто со скамьи вскакивал, тут же рядом рушился под общий гогот, на некоторое время разряжая накал страстей. Но несмотря на плохую ориентацию в пространстве со временем, и в конец заплетающиеся языки, они продолжали ими мериться, друг над другом потешаться и себя поверх всех выпячивать.
