Инопаш в стольном граде числился завсегдатай. Даже свой дом имел на окраине с большими складами, но дом тот стоял пустой. Лишь пяток охранников с семьями при нём держал, что жили не в самом доме, а в пристройках к складам. Знал Дунав, что жён у Инопаша имелось аж с десяток и детей не счесть, но в городских стенах мирза никого из рода никогда не показывал. А где семья обитала, держал в строгом секрете.

Богатырь его довольно хорошо знал, что по Киеву, что ещё по Ерманову стойбищу, где проныра тоже вёл свои торги, учиняя развод. Ни один пьяный бочонок вместе лобызали, не про одну жизнь по пьяни разговоров переговорили. Тем не менее, где родные края Инопаша, он Дунаву никогда не сказывал, сколь последний ни пытал и до какого свинства не упаивал.

Караванщик всегда и везде старался казаться неприметным. Одежд дорогих не носил. Сам щуплый до безобразия: что плечи, что задница одного размера, усохшего. С виду, в годах далеко постарше Дунава, к тому же рожа, обветренная всеми ветрами и постоянно жаренная на солнце, со временем превратилась в куриную жопку, поэтому сказать о его даже примерном возрасте было крайне затруднительно, а сам он о своих годах толи помалкивал, толи действительно сам не знал. Скорее всего второе.

Длинный чёрный волос с редкой проседью всегда плёл в касакскую косицу, туго утягивая лохмы на затылок, отчего голова казалась маленькой как у девки. Вместо щёчной бороды лопатой, как это было принято у людей, носил козлиную бородку без усов. Глазки мелкие, как и волос чёрные и вечно вроде как прищуренные, одним своим видом выдавая в мирзе всю его хитрожопость и пронырливость.

Инопаш, в отличие от других караванщиков впереди обоза никогда не ходил, но и в хвосте не плёлся на привязи. Так, посередь где-нибудь зачешется на своём тонконогом скакуне или неспешно рыскает неприметной тенью из конца в конец. По сторонам по пути ни озирался, вдаль ни заглядывал. Этот странный караванщик по его утверждению не верил глазам, но о его зверином чутье, что постоянно докладывало хитрой жопе о неприятностях, средь торгового и лиходейского люда складывались целые легенды.

Путь от Киева до Ермановых земель был не близок, а караванным шагом так получалось даже дольше долгого. А если учесть, что Инопаш прямыми путями никогда не ходил, а вёл обозный хоровод одному ему ведомыми закорючками, зачастую плюя на проезжие дороги и проламываясь степью через высокие травы, то становилось вообще не понятно, когда же до желанного места доберутся.

А заковыристо он вёл караван не просто так, а с умыслом. Сколько грабительских орд на него устраивали облаву, хоть на интерес, хоть на спор меж собой под денежный заклад, ни счесть, но ни разу его обоза не отлавливали, как ни старались. Он просачивался сквозь ловушки и засады словно песок между пальцев. Толи заговорён был, толи секрет какой знал, толи действительно звериное чутьё подсказывало. Кто его знает, а он секрет за зубами держал.

Хотя товары везли как положено под охраной, но воины службу несли лишь на постоях в городах и селениях, а по пути каждый знал, что рубиться с лихими татями не понадобиться. Не найдут они их. Поэтому ехали отдыхая, без особого напряга, но при этом всё же не теряя бдительности, и смотрящим по сторонам старший охранения спуска не давал. Кто его знает. Бережёного боги берегут.

Дунав к Инопашу сам ни напрашивался, а караванщик и не спросил даже с чего это богатырь к нему пристроился. Знать от Матери наказ получил, но всё же увидев в своём караване Дунава, откровенно возрадовался. Видно, о гостях был предупреждён, но не знал, кто такие. А как признал хорошо ему знакомую парочку, повеселел, но об их делах выведывать всё равно не стал. Гости тоже помалкивали. Лишь на слова богатыря, мол ему надо в Ермановы земли попасть, весело кивая уверил, что туда и держит путь, нигде не останавливаясь на торги.

Сначала гости шли верхом на конях. Скакали то вперёд, то в стороны. То бестолково убивали время охотой ни ради мяса, а в качестве развлечения. А где-то через неделю бездельного пути Дунав с Екимом тоже подражая хозяину пристроились в серёдке каравана. Привязали коней к телеге с мешками загруженными тканями и развалились на них отдыхая от ничего не делания, накидав под головы для благовонья душистой травы.

Дружинник думу в голове какую-то мучил. Смурной лежал. Толи мысли были чёрные, не радостные, толи сам процесс их обдумывания не давался, выводя богатыря из хорошего настроения. Еким видел настрой сотоварища, и не понимая его подноготных причин, решил под горячую руку с расспросами не лезть. А раз Дунав с ним не разговаривал, то напарник развалился рядом и ни то спал, ни то просто прикидывался, но вёл себя ниже травы, тише воды.

Еким, что при нём уже лет пять как хаживал неразлучником, был детина здоровенный, в аккурат вдвое Дунавы, а если учесть, что богатырь и сам значился не из мелких, то Еким вообще числился за великана. Вот только он не шибко умным был по разумению, если ещё обидней не сказать. Поэтому-то князь его до дружинников в статусе не поднимал, а вот как особый вид оружия Дунава, приветствовал. Во сколько раз Еким вымахал здоровее побратима, во столько и слаб был умом. Получалось, что одним природа матушка молодца одарила, другое выкрала.

Тех, кто Екимушку знавал, радовало одно. Если с ним по-доброму, как с малым дитём, то и он так же откликался безобидным увальнем. Но если громилу обидеть чем или прости Спас Вседержитель намеренно разозлить, то отвести лютую смертушку от обидчика могли только резвые ноженьки. Притом все знали, что если Еким насмерть прибьёт, то даже княжеского суда не будет. С него как с гуся вода. Потому что погибший сам виноват. Нечего было свою смерть дразнить да за бороду таскать.

Колющего-режущего Еким не жаловал, а любил он свою колотушку, окованную железом, от одного вида которой у противника моча в штаны просилась, а если детинушка ей ещё и замахнётся играючи, то и вовсе бедолаге обидчику стирать портки не перестирать, всё равно зловонить будут, хоть выбрасывай. Если, конечно, жив останется.

Лежал Дунав с Екимом рядом с открытыми глазами, уставившись в синее небо. Разглядывал облака и жевал травину, мучая себя в тягостных думах. Что-то растеребили в его душе крайние события с последними разговорами. На пиру ещё задумался, а в спаленке у князя нехотя оговорился о своих желаниях на будущее. Что-то щемило его изнутри последнее время, выматывая душу. Не давало покоя какое-то смутное предчувствие чего-то непонятного.

Толи действительно пора завязывать с походной жизнью и в спокойствии оседать на земле подальше от всего этого. Толи наоборот вся эта щемящее нутро мура родилась от праздного безделья, и пора кому-нибудь войну устроить с приличной дракой и с кровью брызгами.

Зацепился Дунав мыслью за свою выдуманную семейность, да так размечтался, что обо всём вокруг забыл. Грёзы его были благостны. Всё-то в них было ладом и до трепета желанно большому богатырскому сердцу. Дом ни дом, а уютное гнездо. Жена ни жена, а сама радушная нежность. Вот живут они, душа в душу, любятся. И детей полон двор и всё в радость. Прямо не жизнь нарисовалась, а сказка.

Но его благостные мысли, так скрупулёзно и в мелочах складываемые в голове, были вероломно прерваны странной песней, зазвучавшей где-то совсем рядом. Странность её состояла в том, что пелась на не знакомом языке. Что-то в этом заморском говоре дружинника не на шутку насторожило. Он в своей жизни повидал инородных земель немерено, да и говоров в походах наслушался всяких, но это было что-то новенькое.

Оторвал он взор от бездонного неба и уставился на подъезжающего караванщика, округляя в недоумении глаза. Инопаш вёл коня неспешно краем дороги вдоль вереницы телег, и смотря в бескрайнюю степь весело напевал невнятную, но весёлую песню:

–Хударбай курзы мурзы, воровай тахты мухты.

Дунав приподнялся на локоть в нескрываемом удивлении, чтобы получше рассмотреть доморощенного певуна. Свободной рукой протёр глаза, как бы проверяя, не ошибаются ли они, видя увиденное. Караванщик боковым зрением узрел на телеге движение и обернулся на уставившегося богатыря, продолжая заливаться безголосой вороной: