Откровенно говоря, каждому из них приходилось нести мучительную ношу одиночества; каждому приходилось так или иначе страдать. Едва ли в этом было что-то удивительное. Прошлое, омраченное жестокими поступками Кристиана и невыносимыми страданиями Марио, наложило соответствующие отпечатки на их будущее. Марио не мог отпустить прошлое, не мог отвергнуть ужасные дни, которые ему пришлось пережить из-за Кристиана. Он не имел никакого желания прощать. И в этом тоже не было ничего удивительного.
Что касается Кристиана, то он опомнился слишком поздно. Его чувства изменились, с ними стал меняться и характер, но Марио уже не хотел этого замечать. Он жил исключительно мыслями о Кловисе и упорно не желал верить, что его супруг стал другим. А Кристиан, сознавая свою вину, горько раскаиваясь в совершенных грехах, научился подавлять свои эгоистические порывы и медленно, сам того не замечая, становился другим человеком: хладнокровным, разумным, искренним и самоотверженным. Конечно, не скоро завянут последние сорняки воспитания Карла, не скоро сгниют взращенные им черви подлости и коварства, но сожаление, искреннее и всепоглощающее, однажды изменит Кристиана безвозвратно. Вот только заметит ли это Марио? Трудно сказать.
Прошло три месяца с тех пор, как они вернулись из Тристена. Едва ли можно сказать, что за это время что-то изменилось. Между главами дома все так же царила уныло-тоскливая отчужденность; Марио по-прежнему смотрел на Кристиана, как на вражеского пришельца, а тот, в свою очередь, терпеливо мучился, нисколько не жалуясь и усердно подавляя гневные вспышки. Надо отдать ему должное, он ни разу не потерял присутствия духа, ни разу не повысил голос, хотя, надо заметить, его природная властность и агрессивные черты характера иногда почти нестерпимо рвались наружу. Стремление вернуть чувства Марио оказалось сильнее внутреннего зла, оно превзошло все темные качества Кристиана. Но опять-таки, Марио этого не знал. Или, возможно, не хотел знать.
Они погрязли в своем унынии и мраке безнадежности, и единственное, что служило им утешением, лучом отрады – это Кловис. Малыш к тому времени уже научился ходить, правда, все еще падал, и ножки у него заплетались, но так уж случилось, что первые его шаги были сделаны во время ежедневного визита Кристиана. Тогда Кристиан впервые увидел сияющее радостью лицо Марио, которое, впрочем, тут же снова стало хмурым и недовольным. Юноша не хотел показывать свое удовольствие при Дарроу. Но, несмотря на это, глаза его счастливо мерцали, и Кристиан замер в восхищении, всем сердцем надеясь, что однажды он посмотрит такими же глазами на него.
Теперь Марио чаще выводил Кловиса на улицу, и Кристиан нередко сопровождал их. Кловис выглядел таким смешным и энергичным, его смех звучал так звонко и радостно, что смотреть на него с угрюмым выражением было просто невозможно. Глядя, как он разгоняет птичек, смеется, когда они шумно взлетают, чуть не задевая его крыльями, Марио не мог сдерживать радостные смешки. Видя его счастливое лицо, Кристиан тоже приходил в восторг и еще острее сожалел о своих непростительных поступках. Вдоволь наигравшись, малыш весело топал к ним и тянул ручки то к Кристиану, то к Марио. Но чаще к Марио. На Кристиана он предпочитал смотреть: очень вдумчиво, внимательно и как будто удивленно. Словно не понимая, что с ним не так.
Первое слово Дарроу пропустил. Это случилось ранним утром, когда Кловис только проснулся, и Марио ласково поправлял его снежные локоны. Совершенно неожиданно мальчик поднял голову и очень четко, уверенно проговорил: «папа». Несколько секунд Марио не мог поверить своим ушам, а затем счастливо рассмеялся, трепетно целуя его в макушку. С тех пор Кловис его только так и называл и, кроме того, быстро впитывал многие другие слова. Прошло немало времени, прежде чем он удостоил Кристиана почетного звания «Ты». Когда глава дома заходил в комнату, малыш вставал в кроватке и, держась ручками за перила, весело твердил: «Ты пишел». Надо заметить, Кристиан радовался этому кратенькому имени еще сильнее, чем Марио «папе».
Да, Кловис, сам того не сознавая, приносил огромное утешение своим одиноким, сломленным родителям. В его присутствии они не могли быть несчастными. Марио, хотя и не желал показывать свои истинные чувства при муже, часто смеялся, когда он находился рядом, потому что Кловис никого не мог оставить равнодушным. Так же, как и Кристиан чувствовал невероятное удовлетворение, находясь в присутствии сына, которое не видел смысла скрывать.
Однако это взаимное счастье никак нельзя было назвать примирением. Кловис, несомненно, творил чудеса, но стоило его родителям остаться наедине, как это происходило на завтраках, между ними снова возникала непроницаемая стена отчуждения, недоверия и тоски. Тоски, разумеется, со стороны Кристиана. Кажется, никакая сила не могла растопить сердце Марио. Оно затвердело, словно глина, целую зиму простоявшая на морозе; и даже если ее бросить в печь, она не растает, а лишь расколется на несколько кусков, безнадежно испортившись. Кристиан пока еще этого не понимал, надежда все еще теплилась в его душе, но, несомненно, однажды ее постигнет уничтожение. В сущности, это был лишь вопрос времени.
В тот день они, как всегда, молча сидели за столом, так далеко друг от друга, что между ними запросто могло уместиться еще пятьдесят человек, и медленно завтракали; медленно, потому что аристократам не полагается проявлять поспешность, хотя, надо сказать, иногда Марио угнетала эта навязчивая норма этикета. Как всегда, в просторном зале стояла глухая тишина, лишь изредка нарушаемая отдаленным шумом с улицы. Этот завтрак ничем не должен был отличаться от множества предыдущих, но тут появился слуга в ярко-желтом сюртуке, и молчание раскололось под гнетом его голоса:
- Извините меня, - сказал он, поклонившись сначала Марио, а затем Кристиану, - я знаю, что не должен тревожить вас во время завтрака, но только что приехали ваши родители – они хотят немедленно встретиться с вами.
Услышав это, Марио непроизвольно вскочил, словно какая-то неведомая сила вздернула его на ноги. Его сердце отчаянно заколотилось, кровь схлынула с лица, страх подкрался к горлу, вызывая непреодолимую дрожь. Кристиан пришел в смятение, увидев его таким. Только теперь он вполне осознал, чем вызвано недоверие Марио, и насколько сильно он привязан к Кловису, что ради него согласился вернуться в эту семью. Дарроу задохнулся от ярости, неосознанно стискивая нож. «Что они с ним делали? Проклятье!»
- Марио, прошу, останься, - серьезно сказал он. – Ты здесь хозяин и можешь находиться, где угодно, независимо от того, что думают мои родители. Сядь, прошу.
Как ни странно, его слова привели Марио в чувство. Он поспешно закивал, испуганно озираясь; очевидно, его одолевало желание ринуться к сыну и удрать вместе с ним как можно дальше от этого дома. Но он сдержался, сел на место и со страхом глянул в сторону двери. Ему казалось, что ужасы прошлого снова настигают его, стремясь всецело поглотить. В то же время он понимал, что должен остаться. Это не в его характере – уступать место врагу, когда он имеет все основания идти против него. К тому же, он не мог упустить возможность проверить, насколько правдив Кристиан в своем раскаянии.
С трудом подавляя волнение, Марио выпрямился на стуле, откинул волосы на спину. Теперь-то все станет ясно. Сердце его застучало еще сильнее. Он прямо чувствовал, как свирепые удары проходят через органы, сотрясая тело. Паника решительно не хотела угасать. Ведь это прошлое, мрачное, смертельно жуткое прошлое готово устремить на него свои надменные, отвратительные глаза. Прошлое, пытавшееся разлучить его с сыном. «Как страшно! Почему мне так страшно? Я должен успокоиться. Они не могут ничего мне сделать. Они не тронут Кловиса. Кристиан не предаст меня! Кристиан… Кристиан… Да разве я могу ему верить!? Это ведь все из-за него! Ненавижу!» Марио вдруг охватила страшная мысль, что Кристиан не намерен защищать его, а с легкостью подчинится воле Карла. Бедняга хотел уже встать и ринуться прочь из зала, но было слишком поздно. Старшие представители семьи Дарроу величественно вплыли в зал – леденящие душу призраки прошлого.
