- Лучшего друга, чем ты, и желать нельзя, Льюис. Я так счастлив, что мы подружились в академии.
- Я тоже, Марио. Я тоже.
В комнате воцарилась странная умиротворяющая тишина, нарушаемая разве что отдаленными звуками праздника внизу. Льюис не знал, о чем думает его друг в это время. «Я никогда не прощу его, - твердо решил Марио. – Это глупо и бессмысленно. Слишком подло и несправедливо он отнесся ко мне и к своему сыну. Ты прав, Льюис. Такие вещи нельзя прощать. И я не прощу. Даже если он раскаивается искренне, это ничего не меняет. Пусть приведет в исполнение свою клятву перед сыном, в остальном же… мы всегда будем противниками». И такая мрачная решимость сопровождала эту мысль, что, кажется, никакая сила не могла ее смягчить.
***
Кристиан не замедлил явиться на следующее утро; темные круги под глазами указывали на то, что большую часть ночи он не спал, предаваясь тревожным размышлениям, и теперь явился за ответом Марио в самом удрученном состоянии духа. Ему навстречу вышел Льюис, от одного вида которого у гостя упало сердце. Кристиан прекрасно понимал, что семья Дамоне к нему отнюдь не расположена, а потому заранее готовился к прохладному приему.
Льюис и не подумал склонить голову в ответ на его поклон; источая презрение, он отвернулся и гордыми, торжественными шагами направился к лестнице. Неслышно вздохнув, Кристиан последовал за ним. Тоска, горечь и неуверенность в своих силах изводили его, приводя в полное отчаяние.
Они прошли несколько длинных коридоров, пересекли ярко освещенную картинную галерею и остановились напротив сияющего светло-зеленого витража, украшенного золотым орнаментом. Скрестив руки на груди, Льюис хмуро уставился на Кристиана:
- Я все знаю, - мрачно сказал он. – Меня восхищает твое благородство, Дарроу. Использовать родного сына в качестве орудия шантажа. Выше всяких похвал! Мои комплименты!
В глазах Кристиана появилась невыразимая усталость:
- Льюис Дамоне, я понимаю твои чувства, но поверь, ты не сможешь усилить мои страдания, даже если тысячу раз проклянешь меня.
- А я прокляну две тысячи раз! Я все знаю, Дарроу, и меня нисколько не пугает твое положение и титул. Ты решил взять Марио хитростью и коварством, вероломно и подло надавил на его чувства к Кловису и достиг, чего хотел. Ты заслоняешься раскаянием, но, черт меня возьми, я не верю ни единому твоему слову! Ты предал Марио, а теперь, видимо, решил наверняка разрушить его жизнь! Я ведь прав, не так ли?!
- Прошу, хватит…
- Здесь я хозяин! – в гневе выкрикнул Льюис. – И я намерен высказать все, что хочу! Предатели не раскаиваются. На то они и предатели. Это их сущность, натура и жизнь. Они предают, сами того не сознавая, и никогда не чувствуют вины. Хотя умело ее изображают! Знаешь, что? Оставь Марио в покое. Просто отстань от него. Все мы знаем, как ты к нему относился, незачем прикидываться. Ты предал его, а предательство нельзя прощать ни в коем случае.
- Я не предавал Марио, - неожиданно суровым и решительным тоном заговорил Кристиан.
- Что-что? – насмешливо спросил Льюис.
- Я ничего к нему не чувствовал, - тихо сказал тот. – Предать можно друга, родственника или всякого другого ценного и важного человека, к которому ты хоть что-то испытываешь. Это и есть вероломство и предательство. Я поступил с Марио жестоко, подло и просто омерзительно. Но я не предавал его. Меня ослепляла гордость, жалкое никчемное презрение; кажется, я сам не сознавал, что творю. Но это нельзя назвать предательством. Жестокость, да, нелепое высокомерие и глупость.
- Хороша глупость! – ядовито заметил Дамоне.
- На самом деле… до недавнего времени я не знал, что такое чувство привязанности, - горько сказал Кристиан. – Родители всегда во всем мне потакали, я привык считать, что люди созданы исключительно для удовлетворения моих интересов. Я никому не доверял и всех презирал. И всеми пользовался. Но, наверное, нельзя прожить целую жизнь, так ничего и не поняв. Марио, в сущности, заставил меня чувствовать. Единственная неугодная мне часть жизни, вынудившая прозреть и открыть глаза на правду. На то, кто я. Кажется, в первую нашу встречу он проникся ко мне уважением, но я не замедлил все испортить, поддавшись глупости и высокомерию. Я жестоко унижал его и вместе с тем… чувствовал вину. Это изумляло меня и дико раздражало. День за днем я становился еще глупее и безрассуднее. И, в конце концов, я потерял его. Тогда все встало на свои места. Мои чувства, моя глупость и мое крушение. Я отлично осознаю, что Марио никогда не простит меня, но все равно… я надеюсь вернуть его. Да, я поступил некрасиво и возмутительно, надавив на его чувства к сыну, но что еще мне оставалось? Ты умен, Льюис, и должен знать, что по-другому он никогда не вернется. Да, я возвращаю его не самым честным и великодушным поступком, но это моя единственная надежда. Если он вернется, я непременно докажу, что стал другим, и, может, он увидит мою искренность и захочет простить меня. Я все потерял. И теперь хочу все исправить. А для этого мне нужно вернуть семью. Пусть и на таких вероломных условиях. Но, вопреки твоим заявлениям, я не предатель. Да, я унижал, ранил, поступал жестоко и несправедливо, но не предавал. С самого начала я держался, как чудовище, и Марио знал, чего от меня ждать; он никогда мне не верил, а значит, я не мог его предать. Должен сознаться, это единственное мое утешение, которое, впрочем, нисколько не умаляет моих бесчисленных грехов.
Льюис пристально смотрел на него:
- Даже если ты говоришь правду, вам уже не стать друзьями. Ты запоздал с прозрением, Дарроу. Я говорил с Марио, он далек от прощения так же, как горная вершина от морского дна. Интересно, если он никогда не смягчится, что ты станешь делать? Снова унижать его? Ломать и насиловать?
- Нет, - уверенно ответил Кристиан. – Он останется младшим герцогом Дарроу, независимым и неприкосновенным. Я не причиню ему зла. Даже если он будет ненавидеть меня всю жизнь.
В его голосе не проскользнуло ни тени сомнения, в глазах читалась полная решимость и неугасимое хладнокровие. Он говорил от всего сердца. От своего темного, безнадежного, виноватого сердца. Льюис понял, что, расставаясь с Марио, может волноваться за него значительно меньше, чем предполагал. Он с самого начала знал, что разговор с Дарроу откроет ему, во всяком случае, половину правды. Трудно сказать, являлся Кристиан предателем, или нет, что руководило его поступками: жестокость или глупость, или, быть может, все сразу; во всяком случае, он говорил искренне, и раскаяние его отличалось тем безраздельным пламенным криком, сопровождающим души не плохих, но заплутавших путников жизни.
- Гордость и глупость, - тихо сказал Льюис. – Гремучая смесь, разрушившая жизнь моего лучшего друга. Ты не вернешь его, Дарроу. Слишком поздно. Ради Кловиса он вернется в твое поместье, но доверие, уважение… все это потеряно навсегда. Идем. Пришло время увидеть родного сына, не правда ли?
Кристиан отвел глаза. Ядовито усмехнувшись, Льюис направился в сторону дальнего коридора, ведущего к комнате Марио. Кажется, в этот миг их связало странного рода соглашение, стремление доказать друг другу свою правоту. Льюис, конечно же, все еще не верил Кристиану, хотя и смутно подозревал, что он по-настоящему сломлен, и Кристиан, видя это, испытывал сильное желание заставить его пожалеть о своем недоверии. В эту минуту они стали безмолвными врагами: холодными, суровыми и одинаково яростными.
И в то же время Кристиан чувствовал благодарность. Высказав Льюису свои мысли и сомнения, он испытал удивительное успокоение, словно с его плеч сняли ужасную тяжесть, заставлявшую его то и дело спотыкаться и падать.
Вскоре они вошли в уютную просторную комнату, наполненную свежим воздухом, льющимся из открытого окна. Кристиан сразу увидел Марио. Юноша сидел на кровати, поправляя штанишки на крохотном малыше, старающемся ухватить прядь его волос пухлыми ручонками. Дарроу так и застыл на пороге. Эта безмятежная идиллическая картина заставила его еще острее осознать, что он потерял. Прямо в эту минуту он мог сидеть рядом с Марио, гладить его по плечам и смеяться, видя круглые щеки Кловиса и то, как он, не моргая, завороженно таращится на них. А вместо этого он в смятении стоит в дверях, не осмеливаясь пошевелиться, в страхе спугнуть это нежное умиротворение его мужа и сына.
