Мой муж разговаривал со своим братом Хамфри Глостером и епископом Генрихом. Услышав неуместный шум, мешавший их беседе, представлявшей собой – в этом можно было не сомневаться – военный совет, король нахмурился, но потом увидел меня и его насупленные брови разгладились.

– Екатерина… Одну минутку.

– У меня для вас новости, – сразу же заявила я, не слишком заботясь о правилах приличия.

– Из Франции? – резко обернулся Генрих. – От короля? Надеюсь, он в добром здравии?

– Да, насколько мне известно. – Умственное состояние моего отца, безусловно, являлось вопросом государственной важности. – Нет, Генрих. Эти новости не из Франции.

А раз не из Франции… Муж взглянул на меня так, как будто понятия не имел, что бы я могла поведать ему такого важного, чтобы прерывать его, отвлекая от дел. Он вновь обратился к Хамфри, стоявшему с угрюмым видом.

– Есть еще одна проблема: шотландцы поставляют оружие дофинистам. Это нужно пресечь.

Я направилась к супругу, пока не приблизилась настолько, что при желании могла бы коснуться его рукой.

– Я желаю поговорить с вами, Генрих, прямо сейчас. Я не видела вас несколько недель. – Его брови удивленно поползли вверх, но я настаивала на своем. С улыбкой. – Мне бы очень хотелось, чтобы вы уделили своей супруге пять минут.

– Разумеется. – Его губы растянулись в быстрой улыбке. – Если вы наведаетесь ко мне через час после полудня.

Я не была ни удивлена, ни шокирована. Все это уже не могло довести меня до слез. С тех пор как я, наивный ребенок, стояла рядом с Генрихом перед алтарем церкви в Труа, мной был проделан огромный путь. По сравнению с той испуганной девчушкой, которая тряслась от страха, когда одна сидела на коронационном банкете, у меня теперь было несоизмеримо больше уверенности в себе. Недели, которые я провела в одиночестве после своей наскоро сокращенной поездки по стране, добавили мне наконец-то лоска невозмутимости, пусть пока что и довольно хрупкой.

– Нет, милорд, прямо сейчас. – Я гордо подняла подбородок еще чуть выше. – Будьте любезны.

До последней секунды я думала, что Генрих мне откажет, даже теперь. Думала, что он прикажет мне уйти. Но вместо этого мой муж лишь коротко кивнул Хамфри и епископу, и те оставили нас одних.

– Итак? Вы говорили о каких-то новостях.

– Да. – То, как глубоко мои ногти впились в сжатые в кулак руки, сигнализировало мне о том, что моя смелость имеет границы. – Я ношу вашего ребенка.

Ощущение было такое, будто я на публике разделась до нижней сорочки. От повисшей в комнате тишины у меня по коже побежали мурашки. Генрих выронил лист пергамента, который держал в руках, и тот упорхнул на пол; впервые с моего появления в этой комнате король посмотрел на меня по-настоящему внимательно.

– Я ношу вашего ребенка, – повторила я. – Думаю, он родится накануне Рождества, и молю Господа, чтобы это был сын.

Эти произнесенные вслух слова вызывали во мне несравненное чувство радостного возбуждения – наконец-то я сделала нечто такое, что вызовет у Генриха подлинное одобрение. Безусловно, это должно изменить ситуацию. Это заставит его вновь обратить на меня если не любовь, то, по крайней мере, внимание. Я ношу его сына, и он будет благодарен мне, будет внимателен и не станет относиться к своим супружеским обязанностям пренебрежительно, напоминая в постели ленивую служанку, которая, убирая комнату, сметает пыль под ковер. Я знала, что это было лучшее, что я могла совершить для Англии.

Поскольку открытие это я сделала лишь за несколько дней до возвращения короля, мой секрет пока что знала только Гилье, каждое утро державшая передо мной тазик, когда у меня начинались приступы рвоты. Я рожу Генриху ребенка, завоюю его благодарность и докажу, что заслуживаю уважительного отношения к себе не только потому, что согласно подписанному в Труа договору, который вот-вот должен быть ратифицирован парламентом, принесла ему французскую корону, но также благодаря наследнику, которого я ему подарю. И наш с ним сын станет королем Англии и Франции одновременно.

Я приказала себе стоять неподвижно, пока Генрих смотрит на меня из-под сдвинутых в одну линию бровей. Я даже не показывала ему своего удовольствия. Пока что не показывала. Но почему он ничего не говорит? Почему не испытывает такого же восторга, как и я?

– Генрих, – сказала я, так и не дождавшись ответа. – Если у меня родится сын, вы достигнете всего, к чему так стремились. И объедините короны Англии и Франции.

О чем он сейчас думает? Его взгляд был непроницаем, тело напряжено, вышитые на груди леопарды хранили неподвижность.

– Наш ребенок – наш сын – станет королем Англии и Франции, – продолжила я, занервничав и лишившись присутствия духа. – Разве вы не рады?

Это наконец сработало. Лицо моего мужа вдруг озарилось яркой улыбкой, как это было в день нашего знакомства – тогда у меня едва не подкосились колени. Так же улыбка Генриха подействовала на меня и сейчас. Точно так же. «Господи, помоги мне!» – подумала я. Генрих в три торопливых шага подошел ко мне и принялся целовать мой лоб и губы с таким пылом, какого я за ним прежде не замечала.

– Екатерина… Моя славная девочка… Это самая лучшая новость, на какую я мог надеяться! Мы закажем мессу. Будем горячо молиться о сыне. О сыне, именем Господа нашего! Идите же переоденьтесь. Мы поедем в аббатство, чтобы отметить этот знаменательный день!

Быстрое прикосновение к моей щеке, и Генрих, еще раз поцеловав мне напоследок пальцы, оставил меня; от горького разочарования я готова была расплакаться. О, как бы мне хотелось, чтобы муж заключил меня сейчас в объятия, осыпал нежными поцелуями, доверительно признался мне, что счастлив, что думал обо мне, что скучал – и даже что благодарен мне за выполненный королевский и супружеский долг.

Но вместо этого он лишь бросил:

– Мне необходимо поскорее закончить дела.

Его лицо продолжало светиться радостными эмоциями, но руки уже держали какие-то важные документы, и глаза были устремлены на них.

– А потом мы вместе со всей страной отпразднуем величайший подарок, который вы мне сделаете.

Величайший подарок. Это тем не менее не помешало Генриху торопливо закрыть за мной дверь – он выпроводил меня искать, что бы такого праздничного надеть сообразно столь чудесному поводу. Возвращаясь в свои покои, я уже не бежала. Я шла медленно, раздумывая над тем, что мое место в жизни Генриха всегда будет второстепенным по сравнению с его ролью венценосца.

Может быть, все изменится после рождения ребенка?

Нет, недели, проведенные врозь, ничего не изменили. Я, точно обделенное вниманием дитя, видела любовь там, где ее не было, а имела место лишь терпимость и умеренное расположение. От надежды на нечто большее я отказалась еще в Беверли, после того как Генрих не рассказал мне о своем горе. Теперь я оставила пустые ожидания, даже когда, облаченная в роскошное синее – как одежды Девы Марии – с золотым шитьем платье и накинутый мне на плечи королевский плащ из меха горностая, праздновала это знаменательное событие в аббатстве, где хор пел мне хвалебные песни, провозглашая королевой, которая вскоре станет матерью наследника английского престола.

В этот миг мне улыбались даже мои придворные дамы.

– Вы останетесь здесь, в Вестминстере, – сообщил мне Генрих, провожая в мои покои после очередного бесконечного пира, устроенного по этому случаю для иностранных послов; сказано это было тем же тоном, каким он последний час раздавал многочисленные приказы. – Как только родится сын, вы обязаны немедленно известить меня об этом.

Мой муж готовился к неумолимо надвигающемуся событию – отъезду с армией в Кале. Я не стала тратить время на то, чтобы поинтересоваться, буду ли я его сопровождать. Если Генрих не хотел этого, когда объезжал территории мирной Англии, то явно будет против во время военной кампании, сопряженной с непредсказуемыми сложностями. Светлые дни нашего медового месяца, когда супруг ублажал мой слух пением лучших менестрелей, каких только можно было отыскать в зоне военных действий, казались мне уже далеким-далеким прошлым.