«И не смейте утверждать, будто решение отправиться на войну вы приняли сегодня утром!»

Генрих слегка наклонил голову, и румянец на его щеках поблек.

– Безусловно, это было недопустимо, – сухо сказал он. – Прошу простить, миледи, если я вас обидел.

Я была очень близка к тому, чтобы разозлиться на его извинение, – хоть и догадывалась, что такие слова Генрих произносит нечасто, – однако главная причина была не в этом. Просто я чувствовала нетерпение своего мужа: ему даже сейчас хотелось поскорее оказаться совсем в другом месте, принять в чем-то участие, действовать.

– Как долго вас не будет?

– Это же военная кампания. Точно сказать не могу.

Мне понравилось бы больше, если бы он не объяснял мне все так подробно, как будто считал, что это находится за пределами моего понимания.

– А как же я? – Мне тяжело было задать этот вопрос, но все-таки – чего от меня ожидали? Откуда я об этом узнаю, если не спрошу у Генриха? Мне что, сидеть в Труа и ждать новостей? Вышивать и молиться, как и подобает хорошей жене, постоянно живущей в страхе, что ее господин ранен или даже убит? Наверняка именно так Генрих и полагал. – Насколько я понимаю, вы желаете, чтобы я оставалась здесь.

– Нет. Вы будете меня сопровождать.

Воображаемый камень в моей груди покачнулся.

– Сопровождать вас? В Санс?

Ужасное напряжение начало меня отпускать.

– Разумеется. Вы моя жена, и у нас с вами есть долг, который мы обязаны исполнить. Я имею в виду рождение наследника престола для Англии и Франции. И нельзя допустить, чтобы усилия, предпринимаемые заблуждающимся дофином, воспрепятствовали этой политической необходимости. – Генрих учтиво поклонился. – Я распоряжусь, чтобы ваше путешествие было комфортным.

Его слова произвели на меня такое действие, будто он меня ударил, и я вздрогнула. Выходит, мое согласие было не более чем политической необходимостью, стремлением для меня – доказать способность принцессы Валуа к деторождению, а для него – обсудить это столь откровенно в присутствии своего оруженосца и моей камеристки… Подобрав юбки своего позаимствованного платья, я присела в глубоком реверансе, ведь ничего другого мне не оставалось.

– Для меня большая честь вас сопровождать.

Генрих поклонился в ответ:

– Вот и хорошо. Желаю вам хорошего дня, миледи.

Я снова осталась одна в своей нише у окна и опустилась на стоявшую здесь скамью. От разочарования и досады я чувствовала себя ужасно, глядя на то, как Генрих шагает среди по-прежнему суетившихся солдат и слуг.

«А чего ты ожидала? Он ведь воюет. Воюет против твоего брата. Разумеется, все его мысли сейчас заняты только этим. Ты и вправду думала, будто муж проведет сегодняшний день с тобой?»

Я следила за тем, как Генрих уходит все дальше через холл, и подозреваю, что мой взгляд таил в себе бездонное море тоски. Уже у самого выхода мой муж вдруг оглянулся через плечо. Остановившись, он дал знак своему оруженосцу идти дальше, а сам развернулся и зашагал обратно сквозь толпу, предусмотрительно расступавшуюся перед королем, чтобы дать ему дорогу.

Я встала. Что он теперь мне скажет? Возможно, Генрих передумал, решил, что мне лучше оставаться в Труа. Если выражение лица могло о чем-то говорить, оно по-прежнему было хмурым.

– Милорд?

Подходя ко мне, Генрих снял перчатки с крагами и, отдав их Гилье, взял меня за обе руки.

– Я покинул вас и должен попросить за это прощенья, – заявил он. – Я был неправ. Но нам обоим следует смириться с тем, что иногда я неминуемо буду забывать о том, что у меня есть жена. В дальнейшем я не стану за это извиняться, Екатерина; иногда запросы войны будут для меня на первом месте. Я не желал бы причинять вам боль и заставлять чувствовать себя менее важной для меня, чем есть на самом деле. Вчера ночью мне просто не хотелось причинять вам лишние страдания. Вы так ждали этого дня! Но будут другие рыцарские турниры, обещаю вам. А со двора я отослал вас для вашей же собственной безопасности. Вы меня понимаете?

Я вздохнула, и он наконец-то улыбнулся.

– Думаю, я обошелся с вами нехорошо. Из-за собственной озабоченности, из-за эгоизма – называйте, как хотите. И я прошу у вас за это прощения, моя дорогая жена.

– Я все понимаю. И с радостью вас прощаю. – Меня изумили его извинения, искренность его слов и выражение его лица.

– Я хочу, чтобы ближайшие несколько недель вы были со мной.

– И я тоже очень этого хочу, – с готовностью отозвалась я.

– Нам с вами нужно лучше узнать друг друга.

Генрих поцеловал меня прямо в губы и поклонился, прижав руку к сердцу. Ему ни за что не догадаться, как этот простой жест помог мне преодолеть неуверенность в себе. Я получила объяснение, которое отчаянно хотела от него услышать, а также осознала, что имела полное право этого требовать. Со своей стороны я должна была признать, что война, как требовательная любовница, также претендовала на время и внимание Генриха, поэтому мне, его жене, нужно будет научиться усмирять свои запросы.

Обиды сегодняшнего утра начали таять, уступая место осознанию моей новой роли и пониманию, что я должна изо всех сил стараться превратить наши с Генрихом отношения в нечто надежное и ценное и он, со своей стороны, тоже будет к этому стремиться. Он не думал обо мне, потому что не мог, но когда мы с ним будем вместе, все время, каждый день нашего медового месяца…

Я забрала у Гилье перчатки своего мужа, которые он забыл надеть, и нежно разгладила расшитую драгоценными камнями кожу, а затем вручила их проходившему мимо пажу, приказав вернуть королю. Да, конечно, нам с Генрихом нужно ближе узнать друг друга. Мое настроение заметно улучшилось.

Доказать Генриху свою способность к деторождению и порадовать его этим было непросто, но как-никак у меня было на это время – наш медовый месяц. Вот только сделать это мне предстояло в роли боевой подруги, в условиях военной лагерной жизни.

И месяц этот – хоть и медовый – проходил, как военная кампания. Генрих, вновь назначенный от имени моего отца регентом Франции и на этом основании возглавлявший наступление на моего брата Карла, взял меня с собой, будто некий атрибут военного оснащения. Я присутствовала при капитуляции Санса в июле – покорили его быстро, за каких-то семь дней. У Генриха, постоянно находившегося в штабном шатре в лагере, времени на меня не было, хоть он и сообщил мне о своей победе, когда крепость пала. Он не находил возможности даже посещать мою постель, чтобы зачать наследника. Я жила в постоянном страхе и неопределенности. Придет ли ко мне сегодня Генрих? И если не придет, то не потому ли, что я ему чем-то не угодила – хоть и непонятно чем?

Я сидела, вышивая и пытаясь разговаривать со своими придворными дамами, а те не прикладывали особых усилий к тому, чтобы поддерживать беседу. Я их остерегалась. Особенно леди Беатрис, энергичную, острую на язык брюнетку, хозяйку того самого упелянда из синего с золотом дамаска с роскошными, расширяющимися книзу рукавами. Я вернула ей этот наряд.

– Ваш упелянд просто очарователен. Я очень благодарна вам за великодушие и щедрость, но должна отдать его обратно. У меня просто нет возможности его куда-либо надеть, – сдержанно пояснила я.

Леди Беатрис ответила мне безупречным реверансом и мягкой понимающей улыбкой. Все они прекрасно знали об упущенной мной возможности.

А затем мы неожиданно собрали вещи и перебрались в район Монтро и Мелёна, где Генрих, как ни странно, к моему большому удовольствию, построил для меня походное жилище – неподалеку от своего шатра, но так, чтобы мне не досаждал грохот пушек. При этом, давно не имея доступа к моим прелестям, он явно имел в виду необходимость зачать наследника. Таким образом я снова оказалась в крепких объятиях мужа.

Каждым своим действием Генрих доказывал, что он человек целеустремленный. Его визиты ко мне были столь регулярными, что у меня складывалось впечатление, будто они вписаны в его военные планы вместе с рытьем окопов и заказами поставок эля – для поддержания боевого духа солдат. Во время своих интимных набегов он действовал стремительно и эффективно, все четыре месяца, которые ушли на то, чтобы взять Мелён. Генрих никогда не задерживался у меня дольше часа, но в это время уделял мне все свое внимание. Он был неизменно нежен со мной. В качестве компенсации за непродолжительность своих посещений Генрих приказал английским менестрелям услаждать мой слух приятной мелодией – по часу на закате и на рассвете.