В некоторой степени Аксенов не был сейчас самим собой, возможно, он даже не верил в то, что все это происходит на самом деле, но это не меняло того факта, что сегодня ночью его проклятая мечта обретет живое воплощение, и Мирослав не сможет остановить его. И все-таки он сказал – твердо и насколько мог спокойно:
- Не делай этого. Ты не такой. Я не верю, что ты на такое способен. Прекрати, Аксенов. Тебе же потом хуже будет.
В этот раз он не успел отвернуться. Аксенов смял его губы в жестоком, болезненном поцелуе, который больше походил на насилие, чем на проявление нежности.
- Я не могу, - прошептал затем Илья в самое его ухо, дыша тяжело и медленно, словно что-то сдавливало ему грудь. – Я не могу. Пойми: я безумно хочу тебя. Я не могу больше сдерживаться. Я умру, если не сделаю этого! Прости…
- Стой, Илья! Не надо…
- В первый раз ты назвал меня по имени, - тихий, нездоровый смех. – Охуенный сон…
И он окончательно впал в безумие. Мирослав предпочел бы, чтобы Аксенов его бил, чем целовал так, как он это делал сейчас. Грубым нетерпеливым движением он сорвал с Мирослава свитер и, не переставая покрывать его своими дикими, беспощадными поцелуями, потянул в сторону ближайшей двери, которая, как он справедливо заключил, исходя из прошлого опыта, могла вести только в комнату.
Руки Мирослава теперь были свободны, Аксенов нетерпеливо скользил руками по его обнаженной спине, спускаясь вниз, к ягодицам, и настойчиво пытаясь прижать его к собственному паху, чтобы еще больше насладиться моментом обладания, которого он ждал так долго.
Собрав в кулак последние крупицы энергии, Мирослав с размаху ударил Аксенова по лицу. Тот отшатнулся, на секунду скривился от боли, но тут же снова оказался рядом и, словно невесомую пылинку, швырнул Мирослава на разложенный диван.
От удара брюнет на какое-то время перестал что-либо соображать. Когда ему удалось прийти в себя, в комнате горел свет, а руки Аксенова наглыми, собственническими движениями оглаживали его бедра, медленно и требовательно мяли ягодицы. Он был полностью обнажен и находился в самом невыгодном положении, какое только можно было себе представить.
Аксенов между тем уверенно сходил с ума.
Тело Мирослава оказалось даже изящнее и стройнее, чем он представлял в своих фантазиях, а его полная власть над ним действовала на него, подобно мощной дозе наркотика. Слабые попытки Мирослава вырваться только подливали масла в бушующий огонь его желания. Аксенов словно был в бреду, он ничего не помнил, ничего не сознавал, в голове у него была только одна мысль: сейчас он получит то, чего желал больше всего в своей жизни.
Ему хотелось завладеть Мирославом сразу, без всякой подготовки, но смутные воспоминания о том, как происходит секс между парнями, заставил его сдержаться и потерпеть еще немного. Наклонившись к Мирославу, он сунул ему в рот два пальца со словами:
- Оближи, сука, это для твоей же пользы.
В ответ Мирослав так укусил его, что Аксенов чуть не взвыл от боли. В отместку он оставил на шее Мирослава жутчайший, кроваво-красный засос, от которого тот вздрогнул, словно от удара плетью. Но когда в него проникли пальцы Аксенова – резко и грубо, он понял, что засосы были сущим пустяком по сравнению с тем, что его ждало теперь. Казалось, будто в него вошли не пальцы, а толстые, железные спицы, боль была такая, что хотелось надрывать глотку от криков, но он сдерживался, понимая, что это ничем ему не поможет.
Аксенов и так уже был возбужден до предела, а попытки Мирослава вырваться: его призывно изогнутая спина, отчаянные выгибания, лишали его последних крох здравого смысла. Наконец, его терпение окончательно иссякло. Он не растянул Мирослава и в половину так, как следовало, но терпеть больше не мог.
Шире раздвинув ноги брюнета, он крепко сжал его бедра и с силой, одним махом вошел в него сразу на всю длину. От боли Мирослав чуть не потерял сознание. Что касается Аксенова, то проникновение заставило его испытать наслаждение, которое в равной степени можно было назвать и мукой. Ему было и дьявольски хорошо, и безумно плохо в одно и то же время. Но когда он начал двигаться, быстро и нетерпеливо толкаясь в Мирослава, имея, наконец, это неприступное тело, все встало на свои места: удовольствие затопило разум, и хотелось только одного: никогда не останавливаться.
Мирослав же в это время не чувствовал ничего, кроме дикой, выматывающей боли, вызывавшей в нем только одно желание: умереть, просто умереть, чтобы избавиться от этой немыслимой пытки.
Кончив, Аксенов долго еще не мог отдышаться. Он даже представить себе не мог, что способен испытывать настолько ослепительное наслаждение. Он даже не подозревал, что подобное вообще возможно!
Когда же налет безумного оргазма спал, он встал, быстро оделся и направился к двери. На пороге не выдержал, обернулся, бросил короткий взгляд на Мирослава. Почему-то у него возникло ощущение, будто он видит его впервые: впервые видит это красивое, бледное тело, так долго не дававшее ему покоя.
Странная, сухая пустота охватила его душу. Он не сомневался в причине. Он, наконец, взял Мирослава и, следовательно, больше не нуждался в нем. Мирослав больше был ему не нужен. А когда достигаешь мечты, к которой шел так долго, всегда становится немного грустно, Аксенов был уверен в этом.
Он был уверен в этом, глядя в эту минуту на безжизненное тело Мирослава, и не терял уверенности, когда покидал его квартиру, и еще довольно долго после этого. Если бы он только знал, каким был глупым, ничтожным и наивным!
После его ухода Мирослав еще долго лежал на диване, не предпринимая ни малейших попыток встать, убитый, опустошенный и униженный, как никогда еще в жизни. Он не плакал, не кривился от боли, даже почти ни о чем не думал. Ему не нужно было ни о чем думать. Ему было так плохо, что сам факт того, что он все еще был жив, безжалостно калечил его нервную систему.
========== Уравнение №7 ==========
Время застыло. Ощущение реальности и осмысленности происходящего обратилось в непроницаемый черный камень.
Мирослав не мог похвастаться ни счастливым детством, ни какой-либо другой особой везучестью, он привык к трудностям и привык преодолевать их без всякой жалости к себе, но на сей раз ему понадобилось целых три дня, чтобы хоть немного оправиться от пережитого кошмара. Все это время он пребывал в каком-то странном, удушающем оцепенении, сквозь которое не могли прорваться никакие, пусть даже самые незначительные мысли. Он ни разу не заплакал, ни разу не впал в отчаяние или агонию ненависти, он просто тихо и неподвижно страдал, сокрушенный болью всепоглощающего унижения.
Впрочем, физическая боль также не давала ему покоя, особенно в первые два дня. Поначалу он совершенно не мог сидеть, и поэтому большую часть времени ему приходилось неподвижно лежать на боку, равнодушно и отстраненно глядя в стену напротив. Ел он исключительно на автомате – без всякого разбора и абсолютно бессознательно, просто потому, что организм требовал подпитки, а ее отсутствие причиняло ему дополнительные неудобства.
И только на четвертый день он стал возвращаться к своему обычному состоянию – состоянию логики и осознанности, и одновременно с этим пришли те самые мысли, от которых он, сам того не осознавая, защищался все это время.
Никогда еще он не чувствовал себя настолько жалким и убогим. Даже в самых худших обстоятельствах, когда казалось, будто весь мир пытается втоптать его в грязь, у него оставалось нечто, чего не мог отнять у него никто – чувство собственного достоинства. Теперь же его не было. И причина этого заключалась в том, что он недооценил Аксенова.
В итоге он ему все-таки поверил. Поверил в его безобидность, в то, что ему можно доверять.
Вот за это Мирослав не мог простить себя, за это он презирал себя так, что это почти сводило его с ума.
Если бы он ненавидел Аксенова до самого конца, ему бы, возможно, не было настолько тошно от себя после случившегося, но тот унизительный факт, что он в итоге счел этого ублюдка заслуживающим доверия, удваивал ту боль, что он сейчас испытывал.
