За поселком рыбаков начинался город Макапа27 с его каменными двух- и трехэтажными строениями. В городе была всего одна улица. Дома, выстроившись в одну кривую линию, тянулись до того места, где река, разорванная островами, соединялась в один широкий пенящийся поток; там уже пахло океаном и слышен был шум прибоя.

В конце улицы виднелась католическая церковь с покосившимся крестом и красной черепичной крышей, за кирхой, как называли её католики, торчали полуразрушенные бастионы крепости.

К каменным крепостным стенам привалился двухэтажный трактир.

На первом этаже была харчевня, а на верхнем размещалась дешевая гостиница. Рядом с трактиром был рынок, а чуть ниже по улице – порт. Причал был утыкан парусными шхунам и рыбацкими вёсельными баркасами, среди которых гордо возвышался двухэтажный колесный пароход с не совсем уместным для речного судна названием «Гончий пёс».

В сезон дождей28 Макапа замирал, превращаясь из оживленного портового городка в захолустье на краю света. Гостиница пустовала второй месяц. Хозяин заведения был безмерно рад, когда в порт вошел корабль и бросил якорь. Но радовался трактирщик не пароходу, а постояльцу в виде неопрятного идальго29, которому смог в «мертвый сезон» продать комнату по цене в два раза дороже, чем в хорошие времена.

На втором этаже, в одном из номеров, пропахшем ромом и клопами, на жесткой походной кровати лежал худосочный мужчина с орлиным носом и жесткими каштановыми волосами на голове. Точно такого же цвета и точно такой же жесткости были его усы, которые топорщились во все стороны. Одет он был в жакет, из-под которого торчала грязная, давно не стиранная сорочка; черные, расшитые бисером брюки были заправлены в ботфорты, а на шее был повязан платок в крупную черно-белую клетку.

Через прикрытые ставни доносились крики торговцев, пьяная ругань, грохот якорных цепей и скрип уключин – всё, что люди слышат каждый день, посещая Макапу.

Мужчину звали Альварес Гонсалес.

Он явно кого-то ждал. Его нетерпение выражалось в том, что курил он уже пятую сигару и всё время смотрел на часы, которые стояли в углу комнаты.

Где-то внизу хлопнула дверь.

Гонсалес напрягся, прислушиваясь. На первом этаже раздались голоса, загремели ведра – и вновь всё стихло.

– Чертов трактирщик! – Гонсалес вытащил руки из-под головы. Он жил здесь третий день и третий день не мог успокоиться, что хозяин содрал с него тридцать сантимов за комнату вместо пятнадцати. Идальго свесил руку, пошарил под кроватью и вытащил оттуда бутылку рома. Зубами выдернул пробку и выплюнул её себе на грудь. Сделал глоток обжигающей жидкости, поморщился, закурил. Пуская сизые кольца, лежал и думал о превратностях судьбы. Сколько раз он был в этом городишке, но никогда и не помышлял, что именно отсюда начнется его восхождение к славе и богатству.

Еще раз хлопнула входная дверь.

Раздались шлепки босых ног по деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Скрипнула половица возле номера, в дверь стукнули один раз. Не дожидаясь разрешения, в комнату скользнул невысокий монах с мясистым лицом, заплывшими веками и тонзурой на голове. Темно-коричневая суконная ряса висела на нём мешком и была подхвачена под упитанным животиком пеньковой веревкой. На спину был откинут капюшон, а из-под подола торчали грязные босые ноги, перепачканные красной глиной.

– Я принес то, что вы просили, сеньор Гонсалес, – монах Люк, как звали этого пройдоху, закрыл за собой дверь на засов. Он словно боялся, что их подслушают и о тайне, которую он собрался тут поведать, узнает еще кто-нибудь. Шлепая босыми ногами по грязному полу, монах подошел к кабальеро30 и протянул свернутый пергамент. – Вот! – сказал он и замер в ожидании похвалы и платы.

Пружины застонали, и Гонсалес сел на кровать.

Тень от его фигуры упала на стену, увеличивая крючковатый нос и усы до гигантских размеров. Выставив руку, взял свиток и поднес к своему длинному носу, ноздри сошлись – и он вдохнул в себя принесенные запахи. Блеск перстней на пальцах заставил монаха зажмуриться и отвести взгляд, дабы не искушать себя сребролюбием31.

– Действительно, старинный. – Гонсалес сдул пыль и улыбнулся. – Пахнет древесной корой, сыростью и мышами. Где он хранился?

– В монастыре Святого Себастьяна, – монах подобострастно сложил руки на груди.

– Это оригинал?

– Дон Гонсалес может гневаться на меня, но я тут ни при чём. Это копия.

– А где оригинал?

– Большое несчастье случилось с ним. Он сгорел во время пожара несколько лет назад. Но, к великой радости моего господина, то бишь вашей светлости, за полгода до этого с оригинала сделали три списка. Это один из них.

Еще раз скрипнули пружины, тень качнулась и по стене подплыла к столу.

Гонсалес раскатал свиток по столешнице и, придерживая руками, склонился над ним.

– Покажи.

Монах подошел, стал рядом и запыхтел, пытаясь сориентироваться. Через некоторое время он ткнул пальцем на стыке границ Бразилии и Британской Гвианы32.

– Здесь!

– Ты уверен? – в голосе Гонсалеса зазвенел металл.

– Это то самое озеро, о котором писал храбрый идальго Мигель Моралес. С его рукописи достопочтенный монах падре33 Бортоломео Лозано снял копию и составил карту. И вот она перед вами, мой сеньор.

– Смотри, монах, если ты обманул меня и принес фальшивку, я засушу твою жирную тушу и повешу на городской площади на всеобщее обозрение.

– Чтоб меня лишили прихода, если я вас обманул, господин! Это та самая карта, которую вы искали.

– Хорошо! Я поверю тебе.

Гонсалес достал из-за пазухи кожаный мешочек и кинул его Люку. Тот с ловкостью обезьяны поймал золото и кивнул в знак благодарности.

– А теперь убирайся. Я хочу побыть один.

– Как скажете, ваша милость. Ухожу. – Монах согнулся в поклоне и стал пятится на выход, семеня ногами и чуть покачивая бедрами. Зад уже коснулся двери, когда властный голос заставил его вздрогнуть. Он никогда не мог привыкнуть к тому, что кто-то говорит слишком громко, и ему казалось, что эти люди всё время на него кричат.

– Стой!

Монах окаменел, ожидая всего, что угодно, только не доброго слова на прощанье.

– Найди Сильвера и Рошеля, они будут нужны мне. И скажи капитану, пусть готовит корыто к отплытию. Мы выступаем через два дня.

– Будет исполнено, господин.

– И еще! – Идальго помолчал, соображая, стоит ли делиться прибылью или нет. Наконец решился и сказал: – Ты едешь с нами.

Люк от страха сглотнул слюну и, не глядя на кабальеро, промямлил:

– У меня приход… и на носу Рождество34.

– Один процент от прибыли.

– Как скажете, командор, – смирение в словах было показным благочестием, в душе же он ликовал. Хотел крикнуть: «С превеликим удовольствием!», – но вовремя остановился и лишь облизал пересохшие от возбуждения губы.

Гонсалес склонился над картой.

Он даже не слышал, как монах вышел из комнаты. Всё, что он хотел, это как можно быстрей оказаться на берегу Священного озера. Его палец полз по карте, оставляя на пергаменте тонкую бороздку от желтого заскорузлого ногтя.

– Три недели по Амазонке до Риу-Негру, еще неделю по черной реке, пару дней на стоянку – и дальше по Риу-Бранку35 до самых истоков. Итого два, от силы три месяца. А потом… – Палец замер на стыке трех государств. – Я найду это озеро и выпотрошу его! – Гонсалес отпустил руки – и карта с треском, похожим на хруст деревянных шестеренок, скрутилась и покатилась по столу. – Я пропущу через сито даже ил и заберу всё золото… Всё до сантима36… Вот так! – Командор с силой ударил кулаком по столешнице и, словно безумный, закатился в истерическом смехе.