Какой-то конкретики не было.

И о том, что произошло потом и почему, собственно, экспедиция рыцаря де Сальяри не вернулась, можно было лишь догадываться.

Рошель взял карандаш и стал писать на чистом листе бумаги.

«Пять причин, почему никто не вернулся».

«Первая: испанцы перебили друг друга из-за золота». Быстро набросал: «Вполне реальная версия». Подумал и добавил вопрос: «Почему тогда никто не вернулся?»

«Вторая: напали индейцы и всех убили». Подумал и написал: «Возможно, самая реальная версия». Машинально добавил: «Поэтому никто и не вернулся».

«Третья: некая неизвестная болезнь всех убила». Поставил галочку и приписал: «Маловероятная версия».

«Четвертая. Хищники всех сожрали». Даже не думая, Рошель стал тут же писать: «Вообще не реальная версия».

«Пятая: Золотой король ожил и всех убил». Напротив пятой причины Рошель черкнул всего одно слово: «Бред!».

Поразмышляв немного, приписал: «Если болезнь местная, то должны были выжить метисы, которые шли проводниками. Но они тоже не вернулись!». Рядом с пометками Рошель нарисовал жирный, толстый вопрос. Почесал карандашом лоб и продолжил: «Следовательно, их убили индейцы. Вывод: второй вариант и есть та причина, по которой никто не вернулся».

Он бросил тетрадь на кровать, оделся и вышел на палубу.

Туман стелился над рекой, укутывая берега непроницаемой пеленой.

Всё было каким-то ватным и неживым. Размытый силуэт «Гончего пса» приткнулся возле длинной песчаной косы, с двух сторон окруженной непроходимыми мангровыми зарослями. С брезентового тента, натянутого над палубой парохода, в реку капала роса, оставляя на застывшей воде разбегающиеся круги. За пароходом с трудом угадывались две баржи, которые из-за тумана сливались с рекой.

Обе баржи принадлежали «Южноамериканской горной компании», и всё оборудование, что они везли, было собственностью компании. Баржи были похожи на два больших деревянных корыта, хорошо приспособленных для того, чтобы перевозить по мелководным рекам ящики с инструментами и оборудованием, в том числе буровую машину и два паровых насоса.

На гигантские водооткачивающие насосы Гонсалес делал ставку как на троянского коня, собираясь с их помощью осушить Священное озеро.

Всё было накрыто брезентом и перетянуто стропами.

На каждой барже дежурило по два часовых с винчестерами49, сменяющихся каждые три часа. И если на «Гончем псе» всем распоряжался Альварес, то баржи были вотчиной Франсуа Рошеля.

«Гончий пёс» стоял на якоре в ста пятидесяти милях от Боа-Висты. Где-то здесь, на краю Бразилии, в Британской Гвиане, находилось священное озеро Амуку50, возле которого жил Дорадо – позолоченный король. Он ежедневно смывал в озере золотую пыль с рук. И именно сюда, как говорится в сказаниях, добрался со своими конкистадорами дон Педро де Сальяри. Добрался и сгинул навсегда.

В затоне что-то ухнуло, и инженер боязливо посмотрел по сторонам.

– Никто не вернулся назад, – прошептал Рошель, вздохнул, перелез через перила и по шаткому трапу перебрался на баржу.

Кроме незаконченного дневника, профессора беспокоили чисто технические вопросы по географии.

Где та долина, через которую течет Золотой ручей? С какой скоростью двигались конкистадоры? Плыли или шли берегом? Что за горный хребет они видели на севере? Какую гору они обогнули? Ничего этого Мигель Моралес не уточнил, а Бортоломео Лозано не спросил – потому что между ними была пропасть в сто тридцать лет, а между Рошелем и благочестивым монахом – еще в сто пятьдесят.

Всё было приблизительным и неточным.

Рошель убедился в этом, как только они вошли в Такуто. Куда дальше плыть, Гонсалес не знал, и никакого плана на этот случай у него не было. Каждая протока могла оказаться рекой Каювин или вести к ней. Каждая долина могла оказаться Священной долиной.

Через три дня Рошель пришел к Гонсалесу и предложил запустить воздушный шар, с помощью которого он планировал найти озеро или хотя бы увидеть хребет, о котором писал Мигель. Командор кивнул и провалился в забытье: уже несколько дней его трепала тропическая лихорадка, и он совсем не выбирался на палубу.

Утренний туман еще клубился над рекой, а на ветвях пальмы асаи уже висели разрисованные тыквы и кабачки, привязанные веревками за хвостики. Напротив мишеней для стрельбы топтались пять мальчиков с луками.

Самый маленький из них, Маракуда, стоял рядом с Мавой (Лягушкой), своим единокровным51 братом. Толстяк Мава на целую голову был выше Маракуды, этой осенью ему исполнится четырнадцать лет, он пройдет обряд посвящения и станет мужчиной. Мава с надменной ухмылкой поглядывал на братца, считая себя воином, а его недотепой, который не может обидеть даже гусеницу. То, что Маракуда держал в руках лук и стрелы, было само по себе событием, достойным, чтобы о нём сложили песню. Обычно Маракуда не прикасался к оружию. Он считал злом всё, что может причинить животным боль и тем более убить их.

– Смотри не промахнись, а то убьешь еще ненароком какого-нибудь червячка. – Мава толкнул брата в плечо.

– Отстань! – Маракуда качнулся, но устоял на ногах.

– Ты смотри, стоит как скала. – Мава со всей силой пихнул Маракуду, и тот полетел на землю, выронил лук и растерял стрелы.

– Да ладно, давай вставай. – Мава протянул руку, но когда Маракуда оперся на нее и стал подниматься, братец разжал пальцы – и Маракуда еще раз плюхнулся на песок.

Дружный смех прокатился по рядам.

Все, кто это видел, просто покатывались со смеху. Смеялся и Мава, радуясь удачной шутке. Его живот трясся от хохота, бусы бились о грудь, а набедренная повязка, словно живая, хлопала его по жирным ляжкам.

Мава не любил брата.

Во-первых, тот был сыном Ваугашин, которая была для него мачехой. Во-вторых, тот был младше, а значит, любимчиком, которому всё прощали. И в-третьих, он считал Маракуду «блажным», у которого в голове только рыбки, паучки, бабочки и голоса зверей. Мава знал, что не может воин разговаривать с животными и не может понимать их голоса, как не может солнце взойти на западе и опуститься на востоке. Индеец понимает следы, знает звуки леса, запахи, может предсказать погоду, но чтобы говорить с крокодилами и удавами, как говорят между собой люди, – в это Мава не верил и поэтому всячески подтрунивал над сыном Ваугашин.

В центре деревни ухнул барабан, за ним еще один и еще, выбивая ритмичный перестук. Тука-тука-тука-тука. Тука-тука-тука-тука. По деревне понеслась дробь, призывающая учителя выйти из «мужского дома» и принять экзамен на меткость по стрельбе из лука.

Маракуда молча встал, сбил рукой с колен песок, поднял лук, собрал рассыпанные стрелы и, поджав губы, отошел на пару метров от детей. Стоял и думал, почему он не такой, как все. Почему он слышит то, чего другие не слышат, а когда он рассказывает им об этом, люди крутят пальцем у виска и говорят, что он объелся грибов, которые вызывают шум в ушах и странные видения.

Барабаны застучали еще ритмичней, и из длинного тростникового дома вышел старый Юкка (Ядовитый Маниок) – шаман, учитель, колдун. Человек, который прожил семьдесят зим, видел белых людей и избавил свой народ от оспы. В деревне его уважали, любили и боялись одновременно. Его место на совете было всегда рядом с вождем, ему приносили лучшие куски мяса, у него в хижине всегда были фрукты, маниок, плоды мамона и свежая родниковая вода.

Но Юкка не знал и половины того, что знал Маракуда в свои двенадцать лет. Мальчик шмыгнул носом и посмотрел на учителя, который еле волочил ноги. В руке у него была сучковатая палка с большим нефритовым набалдашником на конце. Учитель остановился возле нестройного ряда детей и оперся на свою клюку.