– Я не хочу, у меня нет настроения и вообще…

Придумывая всё новые комплименты для своей возлюбленной, я позволил себе сказать те самые запретные слова:

– Я выполню любое твоё желание!

Не задумываясь, она с той же улыбкой на лице приказным тоном произносит:

– Прыгни в воду!

Я без промедления, сделав несколько быстрых шагов к берегу, прыгаю в старицу. В начале августа вода уже не очень тёплая, но я жду, высунув голову, реакции Анюты. Она, подбежав к берегу, протягивает мне руку и восклицает осуждающим голосом:

– Ну ты и дурачок! Я же пошутила.

Тем не менее раздевание с просушкой одежды приносит мне необходимый и такой желанный результат.

В августе по утрам землю стали пеленать туманы, а на берёзах появились первые жёлтые листья – осень вступала в свои права. Перед началом учебного года Анюта предупредила меня, что в школе для всех мы незнакомы.

Я с недоумением поинтересовался:

– С чем это связано?

– Не хочу пересуд и сплетен. И помни, что ты мне обещал – это третье моё желание.

– Хорошо, а как же мы будем встречаться?

– Я подумаю и дам тебе знать.

Дни тянулись за днями, недели за неделями, месяц проходил за месяцем, а сообщения о встрече от Анюты всё не было. Наступил без обычной радости следующий Новый год. Не нарушая обещания, я издалека видел её несколько раз – она стала ещё краше и желаннее. Потом я узнал, где она живёт, и стал прокладывать свои маршруты мимо её дома.

В начале весны я увидел Анюту и взрослого мужчину. Они шли под руку и о чём-то говорили, потом остановились и поцеловались. В тот момент я понял, что такое измена, ревность и всё остальное, предшествующее этому событию.

Перед экзаменами в школьном коридоре мы случайно столкнулись с Анютой. Она прошла мимо, бросив на меня короткий взгляд, как мне показалось, холодно-жёлтого цвета. Это был отблеск последнего лепестка фиалки трёхцветной.

В тёплых утренних лучах солнца лета 1932 года на завалинке возле высокого деревенского дома сидел щупленький дед. Его маленькая фигура, сгорбленная спина, морщинистое лицо, поросшее давно не стриженной чёрной с проседью растительностью, резко контрастировали с большим, ещё крепким домом, срубленным из очень толстых брёвен. Старик подумал, что это, наверное, последнее из его прожитых девяти десятков лето и воспоминания нахлынули на него с хронологической последовательностью.

Впервые себя Андрей помнил в играх с шестью старшими братьями, самые взрослые из которых баловали его, средние относились равнодушно, а вот младшие норовили обидеть. Затем в памяти всплыло доброе лицо матери, а в ушах прозвучал грозный голос отца: «Хватит лоботрясничать, завтра с братьями отправляйся сено ворошить!» Так закончилось детство, и потекла череда трудовых мозолистых лет. В страду работали до изнеможения, а в престольные праздники гуляли так, что чертям тошно было – застолья до тошноты, драки с парнями из соседней деревни до членовредительства. В деревне их дом, рубленный отцом с дедом, которого Андрей не застал живого, был самым большим. Злые завистливые языки нашёптывали, мол, ваш тятька лиходеем был и на кровавые деньги такой дворец отгрохал. Старшие братья говорили, что «наш батька во время войны с французами солдатскою доблестью отличился, и сам Кутузов ему за это мешок денег отвалил». Ещё была царская грамота подтверждающая сии подвиги, но мать её при уборке по неразумению в печи сожгла, за что нещадно была бита мужем. Потом вспомнились проводы старшего брата на военную службу – во время застолья он впервые тайком испробовал хмельной браги (не понравилось). Через несколько лет Иван вернулся на костылях без ноги и с медалью на груди «За Крымскую войну». Пожил он недолго – культяпка вскоре загноилась, и брата снесли на погост. Через год «забрили» в солдаты и следующего по старшинству брата Гаврилку. Средних двух сыновей Никиту и Игната отец отправил учиться – то ли в Псков, а может в Санкт-Петербург. По истечении какого-то времени в один год не стало следующих двух братьев Василия и Прохора – одному в драке проломили колом голову, другой умер от неизвестной скоротечной болезни. В довершении несчастий с почтовым ямщиком пришло извещение о гибели Гаврилы и медаль «За турецкую войну». Родители сильно горевали, да и ему самому тошно было – шестеро братьев, а в доме никого.

У старика подступил комок к горлу, закружилась голова и он, прислонив спину к тёплому срубу на какое-то время, задремал. Едва заметная улыбка вскоре пробудила – вспомнилось, как его женили.

На вечерних посиделках появилась незнакомая девушка из соседней деревни, и сердце Андрея забилось как-то по-новому, по-особенному. А отец тем временем, обеспокоенный продолжением рода, решил оженить хотя бы младшего сына. За неделю до Покрова он сообщил ему:

– Ну, вот что Андрюшка. В праздник едем сватать тебе невесту, а то, как бы нам с матерью без внуков не остаться. Сам укажешь, в какие ворота стучать, или мне пальцем в небо тыкать?

– Укажу папенька!

Удивлённый отец недоверчиво спросил:

– Хоть ни косая, ни кривая, ни нищенка?

– Да нет, она сущий ангел!

– Ну-ну. Все они ангелы, пока с под венца, да на ко…, а потом садятся на шею, и погонять начинают! Ничего – всем это попробовать придётся – хлебнёшь и ты мёда с редькой.

Церковь, запах ладана, громовой голос отца Мифодия, испуганные глаза невесты и радостная ночь длиною в целую зиму! А потом потекли будни – работа в поле, со скотиной, с лошадьми, рождение двух дочерей и долгожданного сына Петра. В одну осень простыли по возвращении с ярмарки и слегли мать с отцом – до Рождества они уже не дожили. Теперь он остался за старшего. О средних братьях не было слышно ничего, но впоследствии оказалось, что Никита погиб в 1905-м, а Игнат в 1917 году. И Андрей, понимая, что ему больше никто не поможет, взялся за хозяйство с удвоенной энергией. Прикупил земли, увеличил поголовье скотины и, не посрамив отцовский статус зажиточного крестьянина, стал считаться в земстве нарочитым хозяином. Быстро заневестились и были выданы замуж дочери Татьяна и Елена, а вот Петруша шарахался поначалу от женского племени, как чёрт от ладана. Но природа, хоть и с опозданием, взыграла и в нём. Приворожила его первая красавица окрестных деревень – поехали сватать. Родители быстро нашли взаимопонимание, а вот невеста – противится, и не понятно по какой причине. Так и уехали ни с чем. Поговорил Андрей с родителями Алёны ещё раз и те убедили дочку согласиться. Венчание состоялось, но по дороге к свадебному столу невеста выпрыгнула из брички и побежала в лес, где её поджидал на верховой лошади полюбовник, известный на всю округу гармонист Павел Осташёв. Несколько суток прятались они по стогам да шалашам. Туманными ночами Алёна простыла и скоропостижно скончалась, а Осташёв сбежал из родных мест и больше не появлялся. Тяжко было Петруше, невеста из-под венца сбежала – позор на всю округу.

Уехал Пётр в Санкт-Петербург с молчаливого согласия отца. По его письмам, поступил он на Путиловский завод и, освоив несколько профессий, был поставлен на ответственную работу – машинистом парового молота. Зарабатывал хорошо, стал городским жителем, ходил в музеи, записался на курсы гармонистов. Приобрёл гармонь и по вечерам веселил рабочую молодёжь, но до сих пор помнил Алёну и то, что Павел Осташёв играл всё же лучше его.

Началась Первая мировая война, но Петра, как специалиста оборонного цеха не пустили на фронт, хотя он не был против этого. В 1915 году произошла то ли авария, то ли диверсия – паровой котёл молота взорвался, и осколком машинисту повредило живот. Хорошо, что госпиталь был при заводе и Петру быстро сделали операцию. Лечение двигалось медленно, а соседи по палате оказались умными и прозорливыми людьми – дело шло к большим переменам в стране. По их совету Пётр на сбережения купил газогенератор, динамо-машину, провода и лампы накаливания. Всё это перевезли ему на железнодорожный вокзал и, с помощью ранее выписанного из госпиталя коменданта вокзала, отправили поездом к его родной деревне (к этому времени уже была построена рокадная железная дорога Псков-Гдов). Следом, не завершив до конца лечение, Пётр Андреевич сел в поезд и вовремя уехал уже из бурлящего революцией Петрограда. На полустанке разыскал свой груз и, с немалыми трудностями, оказался в родной деревне после пятнадцатилетнего отсутствия.