- Ты мог бы хотя бы попробовать, - спокойно заметил Майрон, вытирая нож после моркови и разрубая пополам одно из яблок.

- Я не понимаю, почему ты каждый раз готовишься к этой показухе, - с отвращением потянул Мелькор. Он поднялся со стула и улегся на изящный диван из дерева, закинув ногу на ногу. Длинные волосы валы растрепались, свисая до пола.

Мелькор отгрыз еще один кусок яблока, заставив Майрона зло выдохнуть сквозь зубы и рубануть ножом очередной фрукт особенно резко.

В разум Майрона медленно закрадывалась догадка, с чем на самом деле связана небрежность движений Мелькора, но явных доказательств он пока не видел. Он хмуро прищурился, глядя за тем, как вала бездумно, словно кот, раскачивает праздничные носки, повешенные под полкой с вареньем. Но ничего другого Мелькор не делал, поэтому Майрон перевел взгляд на нож и яблоки.

Дурацкая традиция с носками была совершенно бессмысленной, но Майрону виделось в ней что-то беззаботное и полное давно забытого тепла.

- Потому что это время, когда нас не выносят в наименьшей степени, - нож со стуком раз за разом опускался на доску. – И если бы не вел себя, как ребенок, то… Мелькор!

Майрон раздраженно выдохнул сквозь зубы и швырнул в валу яблоком. Потому что Мелькор содрал один из ярко-красных носков, натянул его на левую руку, как варежку, и Майрон не сразу понял, что все его попытки заговорить разумно только что были безжалостно попраны молчаливым «бла-бла-бла», которое изображал Мелькор рукой в носке.

Яблоко вала, правда, поймал ею же и тут же надкусил фрукт.

Майрон вздохнул.

«Эру просить бесполезно, так что кто-нибудь, дайте мне сил на это».

- Зачем ты отгрыз по куску от обоих яблок?

- Потому что, - лениво ответил вала, поворачивая к нему голову. В черных глазах Майрон видел абсолютную скуку.

- Ты меня слушал хотя бы? – безнадежно поинтересовался майа.

- Нет, - Мелькор не задумался над ответом и на долю секунды. – А! Рамаллэ!

Вала вытянул руку, когда в комнату с уханьем влетела пестрая сипуха. Майрон помнил, что поначалу Мелькор отнесся к подарку Сулимо едва ли не с презрением, но сипуха вела себя с таким достоинством и умом, что заставила полюбить себя.

Птица, хлопнув крыльями, уселась прямо на грудь Мелькору и почти укоризненно ухнула прямо в лицо. И бросила вале на грудь веточку ели.

Майрон был согласен с укоризненным уханьем Рамаллэ.

- Что, и ты туда же? – мрачно поинтересовался Мелькор, почесывая сову под горлом.

Майрон прищурился, внимательно глядя на Мелькора. Вала лениво вытянул ноги и пнул темно-красную подушку с золотым шитьем, сбрасывая ее на пол.

«Сейчас».

Майрон знал, что Рамаллэ не выносила запаха алкоголя и начинала предательски кричать и хлопать крыльями каждый раз, едва стоило ей учуять хоть каплю вина. И он намеревался посмотреть, как отреагирует птица сегодняшним утром.

«Раз уж ты так сомнительно грациозен и ленив».

Сипуха склонилась к лицу Мелькора, воркуя от почесываний, и тут же ожесточенно взмахнула крыльями, перепрыгнув на живот валы, встопорщила перья и пронзительно закричала.

«Прекрасно».

Майрон отложил в сторону нож и оперся на столешницу.

- Мелькор, - голосом майа можно было резать камень. - Ты что, пьян с утра?

На взгляд Майрона это переходило все границы разумного и неразумного, что он видел когда-либо. Когда Мелькор начинал заливать в себя настойки и вино за праздничными пиршествами, на это он закрывал глаза и предпочитал позаботиться о том, чтобы несносное чудовище, по крайней мере, употребило с алкоголем достаточно еды и не мешало того, чего не следовало мешать даже айнур.

Но не с утра же!

Вала лениво повернул голову, глядя на него так, словно Майрон поинтересовался, выставил ли он рядом с розовыми зигокактусами праздничные фонарики.

И молчал, покачивая в воздухе босой ногой.

- Мелькор, – еще жестче и тише произнес Майрон, не отводя взгляда. – Я с тобой разговариваю. Ты надрался до завтрака.

- И?! – безразлично пожал плечами Мелькор, пытаясь дотянуться свободной рукой до сипухи, которая теперь пятилась от него подальше, возмущенно ухая и топорща перья так, что становилась в два раза больше самой себя.

Майрон выдохнул и сложил руки на груди.

- Что «и»?

Мелькор запрокинул голову. Прикрыл глаза. Вдохнул и выдохнул.

А затем рывком сел, сгоняя с себя птицу, и вперил в Майрона настолько взбешенный и безумный взгляд, что майа стало не по себе. Майрон видел, как потемневшая радужка, как когда-то в Утумно, наполнилась едким золотым сиянием. Мелькор не говорил: он шипел, оскалив зубы.

- Можно подумать, ты не знаешь, что я напиваюсь на все праздники, которые происходят в этом благословенном краю. Это единственное, что позволяет мне пережить все эти гимны создателю, будь он проклят, и вытерпеть всеобщую радость по поводу моего падения, - из-за растрепанных волос, босых ног и не смененных ночных одежд Мелькор казался еще безумнее, чем когда, по крайней мере, выглядел подобающе статусу айну. - Я ненавижу праздники, Майрон. Я ненавижу эти подарки, я ненавижу эту показуху, я ненавижу, как они милуются друг с другом, я ненавижу, что ты лезешь в это больше всех, как будто пытаешься занять место у их ног.

Сипуха перебралась вале на плечо и ожесточенно потянула клювом длинную прядь волос. Мелькор рывком столкнул ее с себя, удостоившись обиженного уханья. Рамаллэ перелетела на кухонный стол, поближе к Майрону, стащила кусок яблока, пронзительно крикнула и улетела прочь.

«Нет, Мелькор. Не сегодня».

Майрон предполагал, что Мелькор рассчитывал его задеть, но вступать в бессмысленный спор не хотел и не мог.

Разум отчаянно искал выходы из сложившейся ситуации. До подобного состояния Мелькор не опускался еще ни в один канун зимы и уж тем более не начинал его поносить едва ли не с пеной у рта. Что-то, чего он не понимал или не видел раньше, достигло своего пика и разъедало его изнутри, как кислота разъедает самую крепкую сталь с течением времени.

«Думай».

Майрон с ледяным лицом снял с шеи фартук, аккуратно сложил его и повесил на стул. Голос майа звучал зло и тихо:

- Ты каждый год надираешься, а потом сидишь и жалеешь себя. Что тебя никто не любит. Все боятся. Но ты никогда не пробовал сделать хоть что-то.

Мелькор ошеломленно и взбешенно выдохнул, приоткрыв рот. Глаза валы все еще полыхали рыжим. Голос звучал вкрадчивым шипением:

- О, нет, Майрон. Я пробовал, знаешь ли. Каждый раз, едва выхожу из дома, вижу на их лицах это удивленное: «О, Эру, а где же здесь спрятана смертельная опасность, давайте мы ее поищем!» - Мелькор перевел дыхание после издевательского тона и с размаху хлопнул ладонями по деревянной лавке под собой. – И они находят, Майрон! – вала ткнул себе пальцем в грудь. – Я не собираюсь унижаться и вымаливать еще и у каждого квенди, чтобы он смотрел на меня без отвращения. А ты без этого заставляешь меня каждый год наряжать это сраное дерево во дворе неизвестно для кого! Так что оставь меня в покое со своим праздником и подарками!

Сколько Майрон себя помнил, Мелькор периодически отпускал шуточки относительно елки в канун середины зимы. Но никогда еще не говорил, будто бы ненавидит не одну всеобщую радость, гимны Илуватару и бесконечно трезвонящие колокола Валмара, а все, связанное с праздником.

Он отчаянно захотел швырнуть в Мелькора чем-нибудь потяжелее, но не смог. Поэтому просто раздавил голыми руками два жирных апельсина так, что они превратились в жалко обмякшие корки, и ожесточенно вытер руки.

«Оставить тебя в покое с подарками, как же».

Подарки для себя, Мелькор, разумеется, принимал без тени сомнения и недовольства. Майрону отчаянно захотелось уничтожить, а лучше – оставить на следующий год то роскошное одеяние для Мелькора, которое он прятал в спальне под кроватью в большом ящике. Оно было серебряным с алым и золотым: не слишком светлое, не слишком сдержанное, не слишком безвкусное. На взгляд Майрона – идеальное. И сколько же сил было потрачено! Даже на то, чтобы тайно снять мерки по другим нарядам. На то, чтобы найти ткачих и вышивальщиц, которые согласились бы почтить своим искусством Мелькора. У него ушли часы и дни лишь на уговоры и подготовку ответных даров.