Настя, светившая подруге, не удержалась и несколько раз капнула воском. Иветта шипела, Настя извинялась, но вскоре снова капала, стараясь попасть в прыщ, вскочивший на щеке подруги. Он был крупный, упругий, с жёлто-белой головкой и чёрным внутри семечком. С ним хотелось что-то сделать, добавить безобразия нежной прекрасной щеке, чтобы там извергся маленький красный вулкан, и Иветта застонала, показав те жидкости, из которых состоят все остальные. Настя подумала, что будь у неё иголочка, она бы незаметно ткнула Иветту. Почему – Настя не знала, но уколоть хотелось даже больше, чем помыться. Наконец, Иветта отогнала всех и долго ещё сидела, держась за ухо, будто у неё отит.

Настя уговорила дать продуть ухо, и дунула в него, как в кучу тополиного пуха. Иветта заорала, оттолкнула, но Настя испытала столь опустошающее удовлетворение, что властно подгребла Иву к себе. Заснули они, как насытившиеся влюблённые.

Утром Таша первой слезла вниз, зажгла свечу и чуть не опрокинула ведро – на лавке, тихо сгорбившись, дремал Борода. Он оплёл корявыми пальцами палку, опустил сверху голову и спал, закутанный в рванную душегрейку. Разноцветная бородища застыла жёстко, как на морозе. Насте наверняка захотелось бы поджечь её, чтобы борода загнулась чёрной кудрявчитой проволокой. Вместо этого Таша осторожно дотронулась до человечка. Он показался ей мягким, игрушечным, каким-то сказочным перевёртышем. Вчера никто, даже Олеся, не поверил его словам, и только Таша догадалась: 'Не мужчина, конечно. Дедушка. Старый глухой отшельник. Одинокий, только кошку гладит. И не Борода он вовсе'. В сомлевшем человеке проглянуло что-то древнее, ещё до всех разделений. Таша даже захотелось остаться, но не здесь, в каморке, а в доме, где по ночам скрипели половицы. Она сняла бы балахон, ноги бы её почувствовали августовскую траву, а если б кто спросил на кого она, Таша, похожа, она бы ответила – на облако... на облако я похожа.

– Таш, он что, спит?

С полатей таращились неумытые лица.

– По-моему, он вообще умер, – Таша ткнула в мужичка. Тот покачнулся, оказавшись совсем лёгоньким и нестрашным. Таша ткнула сильнее, чувствуя пробуждающуюся безнаказанность. 'Права Ива – нет хорошего, только плен. И о чём я только думала?'.

– Умер? – удивилась Настя.

Олеся слезла с полатей и тоже прикоснулась к телу. На ощупь оно было тёплым.

– Дышит вроде, – прошептала Олеся, представляя, что сейчас мужичок выпрыгнет из этой своей полусогнутости, заорёт, ощерив желтые с просветом зубы, и подруги в ужасе отпрянут, позабыв обо всём.

Иветта заглянула Бороде в лицо.

– Спит, – сказала она шёпотом.

– Идём отсюда... – также шёпотом предложила Таша.

– Нет, – отрезала Иветта, – иначе то, о чём мы говорили просто слова.

'Ты говорила', – хотела поправить Олеся, но промолчала.

– Все вместе только, хорошо? – попросила Таша.

– Готовы? – Настя зашла сбоку, – Насчёт три. Один, два...

То ли тень от свечи, то ли чья-то дрожь, но Борода будто бы пошевелился, и нервы не выдержали у всех, кроме Олеси. Таша, завизжав, ткнула мужичка, Иветта намертво вцепилась в него и только Настя вколачивала удар за ударом. Все вместе они повалили Бороду на пол, сдавили, вцепились отросшими и обломанными ногтями, били об утоптанную как на гумне землю, царапались, метали и рвали, пока не отпрянули, тяжело дыша злостью, потом и несколькими днями плена.

Растерзанный мучитель лежал на полу.

От мужичка осталась затёртая овчина, россыпь продолговатых сосновых шишек, клубок переплетённых корней, пук соломы, два кружочка золотистого мха и пористый кусок пемзы.

– Это чучело? – прошептала Олеся.

Иветта вдруг завизжала. На неё уставились и застыли, раскрыв рты.

По грязной футболке двигались почкообразные силуэты. Ярко-зелёные изображения, похожие на амёб, кружились как два зародыша в неведомом и чужом чреве. Иветта попыталась прогнать рукой оживший рисунок, но только размазала амёб в кислотного вида спираль. Она закрутилась и стала просачиваться сквозь ткань. Иветта с криком сдёрнула футболку. По телу, протянувшись от плеча до бедра, ползла татуировка. Линии её сплетались в жгуты и косички, стягивая невозможно белую грудь тонкими чёрными путами. Контуры татуировки размыкались, и каждый разъятый узор впивался в тело ломкой паучьей ножкой.

– Бред, просто бред... – отступая, лепетала Таша, – это всё грибы... Грибы!!!

Иветта скинула оставшуюся одежду и безостановочно тёрла себя, будто заразилась чем-то чесучим. В ломкое белое тело затекали тени. Девушка дрожала, и разрастающиеся тенёты оплетали её.

– Ааа-ааа-а-а!

Настя судорожно ощупывала лицо, из которого, будто тянули невидимыми клещами, вытаскивались бусинки и шипы. Они оттягивали кожу, на ней выступала кровь, железки выдавливались из прокола и глухо падали на земляной пол. Тело Насти стало мягким как тесто, и что-то мяло его, скатывало и разглаживало. Вдруг Настю понесло на Иветту, и вжало друг в друга. Подруги переплелись, просачиваясь телами, пока не осели на пол рыхлой совместной массой. Тело Иветты оказалось сверху. Оно выгнулось, выпячивая заросший лобок. Волосы в паху разбежались маленькими паучками. Обнажилось запревшее лоно. Татуировки, сблизившись, зазмеились, шлёпнувшись на пол клубком плоских чёрных змей. Рисунки обратились в хвосты, языки, шнурки, устремившиеся в тёмный, сразу зашуршавший угол.

Оттуда вскрикнула Таша, и свеча в её руке погасла.

Темноту наполнили хрип проколотых горловин, довольное лопание пузырящейся жижи и хлюпанье, будто что-то толкли. Густо запахло землёй и кровью. Раздалось шлёпанье, какое бывает, когда быстро пробегают по мелководью.

Трясущуюся от страха Олесю окружила плотная темнота. Нашарив коробок, девушка зажгла спичку. Пламя высветило стонущие, проваливающиеся друг в друга тела. Они боролись между собой, словно жидкости с разной плотностью. Олеся вскрикнула и выронила спичку. С пола зашипели, как от ожога. Следующую спичку девушка подняла повыше, стараясь не смотреть вниз. Олеся искала Ташу, которая могла залезть на полати.