Иван снова промолчал. Он смотрел, как садоводы водят вокруг костра хоровод. Только держались они не за руки, а за тонкие паучьи лапки, прорезавшиеся из песка.

— Ты думаешь, я зло? — спросила соседка. — Нет, Ваня. Я просто люблю дачу. Оглянись — все окрестные поселки уже вымерли. Там осталось одно старичьё. Пройдёт год, два, десять лет, и сюда заявится город. Он выкупит за бесценок земли, закатает всё в асфальт. И будут одни муравейники с несчастными навсегда людьми. Но наше садоводство устоит. Отсюда никто не уедет. Никто не продаст в нём дом. Все останутся здесь, как бы ни старалась Клавка. И будут счастливы. Ведь вы счастливы!?

Тёть Нине ответил довольный гул.

— Так будет, пока катится помидорка. А мы следуем за ней.

В руке тёть Нины появилось корявое жёлтое ядрышко. Юрок раскрыл Ивану рот, и женщина вложила в него томат. Мужик насильно заворочал челюстями Ивана. В пищевод потекла сладкая помидорная жижа.

В голове сразу же помутилось. Юрок подхватил обмякшего Ивана, положил себе на спину и засеменил куда-то на четырёх лапах. Столько же рук бросило парня в компост. Тот хлюпко раззявил рот, проглатывая новую жертву. В куче было вязко и жарко, как в чужом животе. Пахло разложением и концом.

Юрок схватил вилы и с усилием заворочал гнильём. Иван чувствовал, как его замешивают в навозе, как перегной вытягивает из тела что-то крохотное и светлое, как рвутся внутри невидимые нити и остывает сердце. Это был распад, разрыв всякой связи, полное и всеобщее разобщение, когда из целого и неделимого просыпаешься мелким несметным песком.

Иван закрыл глаза.

Блюдце было беленькое, с голубой каёмочкой. Иван катался по нему, норовя перевалиться через край. В последний момент, когда казалось, что ещё немного и можно шлёпнуться в траву, побег пресекал властный перст тёти Нины.

Жёлтый ноготок её больно давил Ивану на кожицу, и тот притихал.

— Ой, Любочка, здравствуй!

Иван увидел свою мать. Ещё он увидел себя — с пустым покорным лицом, бездушного. Стоит, в пне ковыряется. Иван попробовал укатиться, но тётя Нина прижала его пальцем.

— Здравствуй, Ниночка! — обрадовалась мать, — Да вот приехала, думала надо на огород скорей бежать, а там уже Ваня всё сделал! И прополол, и полил, и пересадил что надо. Помог так помог!

— Ничего, он тебе теперь всегда помогать будет... — улыбнулась тёть Нина.

'Да-да, конечно', — подумал Иван, — 'Вот только баб Клава залепит голему в лоб! Я тебя тогда сам в компосте замешаю...'

— Я чего пришла. Любочка, ты слышала новость? — тёть Нина горестно вздохнула, — Баба Клава умерла!

— Да ты что! Как?

— Упала, шею себе свернула.

— Ужас какой! — всплеснула руками мать.

— И не говори. Приходи вечером на шашлыки. Посидим, поговорим. Мы там все собираемся... А пока давай вот, помянем Клавку. Хоть и с причудами была, но не чужой человек.

Теть Нина протянула Ивана, как яичко для христования. Тот почувствовал, как его берут нежные, родные пальцы. Находиться в них было тихо и трепетно. Иван захотел закричать, но у него не было рта.

У пня заухмылялся голем. Незаметно от всех он пожёвывал гнилую щепу.

Мать отёрла помидор о передник. Затем стукнулась Иваном о соседскую помидорку.

— Вкусно, — откусив, сказала она.</p>