Когда он продолжает перечислять что еще ему купил его папа, даже у меня – у сына Большой Шишки – глаза лезут на лоб. Иными словами, Джеффри не просто не умел обращаться с детьми. Он совершенно, абсолютно, категорически не умел отказывать. По крайней мере, когда речь шла о Трое.

– Потом мы покрывали друг друга за курение перед мамой. Только я травку курил. Он не знал… Ну или делал вид, что не знает. Он, небось, косяка в жизни не видывал.

И это было не единственным прегрешением. Он покрывал Троя, когда тот прогуливал школу. Покрывал, когда забирал из полицейского участка, куда тот попал за вождение в нетрезвом виде. Платил штрафы за него и за его друзей. Аргумент был всегда один: «Давай не будем расстраивать маму». И Троя вполне устраивала его позиция.

– Он никогда меня не ругал. Не знаю, как у них там было с мамой… Я как-то застал их спор. Мама ему: «Ты его избаловал!», а он типа: «А может, это гены?». И пощечина – бац! В смысле ему от нее. Потом он неделю ходил как суслик – на цыпочках.

Потом покрывать все шалости сынули уже не получалось. Особенно когда директор частной школы вызвал их всех троих на «персональное родительское собрание».

– Этот сноб говорит: «Ваш мальчик явно пытается привлечь к себе родительское внимание». Это было так ржачно, я даже сдерживаться не стал, – он искренне сгибается пополам от смеха.

Я ничего смешного не вижу.

– А ты пытался?

Я же пытался…

– Нахрена? Наоборот! Я был рад, что мне не мешают. Ну как рад? Принимал как должное, пока этот старый хер не вмешался.

– И что потом?

Он пожимает плечами, перестает смеяться.

– Потом маме нужно было уехать… – Он трет татуированное запястье. – Я не очень хорошо помню. Как-то мало обращал внимания, много всего было… Я даже не сразу понял, что она нас бросила.

– Они развелись? – еще одна больная тема.

– Нет, официально – нет, до сих пор.

Я присвистываю, он меня обрывает.

– Даже не спрашивай, понятия не имею.

Так они остались вдвоем: Трой и папа.

– Понимаешь, мне даже грустно не было. Для меня это значило, что я могу делать что хочу. Ну вообще просто – что хочу. Я тогда уже пел в группе, не в этой – в другой, у нас в школе была. Типа местные «звезды». Ну, короче, понеслось по полной.

Иными словами, некоторое время спустя они получили приглашение на очередное «персональное родительское собрание». Только в этот раз мамы уже не было, а Трой сидел за дверьми директорского кабинета.

Джеффри всегда умел производить на людей правильное впечатление: элегантный костюм, сладкие речи и улыбка а-ля Питер Пен. Как говорил Трой, «к его ногам падали дамы, господа, а так же их дети и собачки». Джеффри был бизнесменом, он умел представить и продать товар; умел найти лазейки, обходить конфликтные ситуации; умасливал собеседника, заставляя его поверить в собственную победу, и, в конце концов, получал то, что нужно ему.

И еще Джеффри Гордон никогда не повышал голос.

– В жизни не слышал, чтобы он вот так на кого-то орал. Я сидел в коридоре и слышал каждое слово, – он ковыряет облупившийся лак на ногте и тихо, но с гордостью добавляет. – Он меня защищал.

– И тебя не выставили после этого?

Он снова мотает головой.

– Не-а. Директор решил, что у папы что-то вроде нервного срыва на почве «семейной ситуации». К тому же он хорошо за меня платил и умел извиняться.

Но в тот день, когда они покидали школу, за рулем сидел Трой.

– Ты трезвый? – поинтересовался папенька. И на утвердительный ответ бросил ему ключи от машины.

– Вообще я его машину раньше не водил. То есть нафига? У меня своя тачка, у него своя. Когда мы ездим в его тачке – водит он, когда в моей – вожу я… Думаю: чего за херня? А он: «Мне, – говорит, – дали таблетку, чтобы успокоился».

Трой неодобрительно кивает.

– Таблетка явно была хорошая…

Дело в том, что папа не только никогда не повышал на Троя голос. У них никогда не было серьезных разговоров. Эта роль оставалась за мамой. А теперь, когда ее не было…

– Он меня тогда напугал. Мы пришли домой и сели сидеть на диван. Долго сидели, я думал, он вообще вырубился, а он поворачивается и так серьезно спрашивает: «И что мне с тобой делать, Трой?» Да таким тоном, что до меня доходит, что я большой вонючий кусок разочарования, а он меня… ну, любит. Он больше всего боялся, что из-за этой сцены меня отправят к маме или еще куда-нибудь от него подальше. Типа что он не справляется. А я испугался этой таблетки. В смысле что он ходил неровно, запинался через слово, ну ты знаешь, как бывает… И это вроде как из-за меня? Я испугался, что если с ним что-то случится из-за меня…

Трой пожимает плечами и шумно выдыхает.

– Вообще, наверное, это была правда – про нервный срыв. Я особо не задумывался. Папа, конечно, работал дохрена – вид у него был такой, будто он не на работу ходит, а с мамонтами трахаться. Понимаешь, я-то вел себя как последний ушлепок не из акта агрессии или чего-то там. Мне просто… ну, так хотелось. Я никогда не желал папе зла. Я его вообще люблю, и все такое. Я просто как-то не думал, что о нем надо заботиться, что ли… понимаешь?

– Ага.

Еще как понимаю. Сердце колет от стыда, когда я вспоминаю, как доводил собственных предков. Боюсь, с этим я еще не закончил. Хотя начинать никогда не собирался. Я думаю, что надо завтра обязательно позвонить маме и узнать, как у нее дела. А еще я думаю, что надо пересмотреть понятие «сумасшедший дом» по отношению к своей семье. Наверное, если убрать лупу в карман и прищурить один глаз, на фоне других семей выглядим мы довольно сносно.

– Значит, потом ты стал лапочкой? – подначиваю я.

Трой чешет локоть, задумывается и на полном серьезе выдает фразу, которая в других обстоятельствах довела бы меня до истерического смеха.

– Я стал взрослее.

И я ему верю.

На следующий день я звоню маме. Она берет трубку, мы перекидываемся несколькими фразами, и я вспоминаю, что совсем ее не знаю. Потом я звоню брату, чтобы убедиться, что он по-прежнему меня ненавидит. Он отвечает неохотно – либо занят, либо опять не выспался. Папе я по традиции не звоню. С чувством выполненного долга я делаю вывод о том, что моя семья тоже достаточно ненормальная, чтобы назвать ее настоящей Семьей.

Тем временем все обвинения с Троя сняты. Шоу продолжается.

I need an easy friend. I do, with an ear to lend.

«About a Girl», Nirvana

– Я думаю, каждый человек должен пройти через кризис. Или хотя бы верить, что он прошел через кризис… Чем раньше, тем лучше, в смысле, это как ветрянка какая-нибудь – лучше переболеть в три года, чем в тридцать, понимаешь?

Я немножко понимаю, о чем говорит Трой, но не понимаю, к чему. Думаю, я свой кризис пережил.

– Допустим.

– Со мной никогда не случалось ничего страшного, – выдает он откровение, причем в голосе его звучит такое удивление, будто он сам не понимает, чем это заслужил.

– Наверное, я просто счастливчик.

Трой осторожно щупает затылок, где едва затянулись швы; я вспоминаю про мифический стакан, который либо наполовину пуст, либо наполовину полон; его брови ползут к переносице, но затем лицо снова озаряет беззаботная улыбка человека, которому только что стерли память.

– От ветрянки не умирают, да?

– Вот ты, например, любишь «Нирвану»? – Трой виснет на очередном «приятеле на час», который имел неосторожность угостить его коктейлем. Со стороны выглядит уморительно. Трой нередко выкидывает этот фокус: заводит знакомства в пабе, а через полчаса мы уже лакаем бесплатные напитки.

Похоже, бедолага имеет плохое представление о том, что такое «Нирвана» и с чем ее едят, что – по мнению Троя – почти как оскорбление, ибо приятелю явно больше двадцати одного года. То есть сам он особой нежности к группе не питает, но мечтает, чтобы его не забыли пару лет спустя после выпуска альбома с лучшими хитами. Хотя я более чем уверен: он не собирается умирать в самом расцвете сил.