А еще как-то раз был эпизод, когда я, не выдержав запрета, достала из шкафчика под подоконником и пооткрывала все банки с консервами. В самом деле, ну сложно же маленькому ребенку постоянно смотреть на то, что очень хочется, но нельзя. Я съела отовсюду понемногу, что-то выкинула за окно, а что-то забросила в кладовку. Мама потом это нашла, и мне сильно досталось.

В общем, с едой у меня с самого раннего детства были особые отношения. Одно время я считала, что это мама виновата во всем. Мама виновата, что сейчас я ем, как не знаю кто. Не надо было в детстве меня так сильно ограничивать в еде, хотя бы иногда разрешать жареные яйца, не одну сосиску, а две, не семь пельменей, а сколько захочется, хоть чуть-чуть добавлять в еду масла и сахара, поджаривать немного котлетки. Возможно, я бы сейчас не относилась к еде, как добыче, и не считала бы, что надо есть, пока пузо на шесть частей не треснет.

Мама, конечно, несет ответственность за сформированное у меня отношение к пище. Но теперь-то я взрослая тетка и исключительно я сама несу ответственность за то, что несу в свой рот. К тому же, я думаю, что у меня изначально была такая предрасположенность, особенность характера, что ли – иметь всего много, больше, чем нужно (то, что я жадина по натуре, подтвердят все мои друзья). Мама, которая выросла в голодное послевоенное время, не стала ведь человеком, который пихает в рот все, что не приколочено. Она к еде совершенно спокойно относится, хотя по логике тоже должна была наброситься на еду, едва она стала в свободном доступе. Дед мой точно также. Хоть и прошел войну, но особого ажиотажа при виде чего-то экзотического не проявлял. Ел эту самую кашу и суп, да еще и хвалил.

Страдала только я. Чувствовала себя изгоем, белой вороной в семье. Мама была очень спокойной, неприхотливой в еде и одежде, дед был таким же, даже рубашки, которые ему мама покупала, так и не надел до самой смерти. А я была нервной, вечно недовольной тем, что имею. Мне все время хотелось куда-то бежать из дома, гулять, в гости. Я все время хотела есть, и не просто есть, а есть что-то вкусное. Мама удивлялась, в кого я такая выросла, откуда взялась. Все родные со стороны мамы были людьми спокойными, вели домашний образ жизни. На праздниках у нас никогда не бывало спиртного и бурного веселья. Мои двоюродные брат с сестрой – Люда и Сережа – тоже довольно спокойные люди, никаких ночных клубов, пьянок, гулянок с друзьями по ночам. Я же, как только более-менее подросла, вечно где-то пропадала.

Я постоянно что-то искала. Я этого не осознавала, но ощущение внутри очень хорошо помню – это было ощущение поиска того, чего у меня нет, но оно мне очень нужно. Настолько нужно, что без этого я неполноценный человек. Без этого меня никто не полюбит. Без этого даже я сама себя не полюблю.

Все время звенел внутри тревожный колокольчик, который как бы говорил: «Иди, ищи, посмотри здесь, поищи там. А если ничего не делаешь, тогда ешь, чтоб меня не слышать.» Воистину, тягостное ощущение.

В детстве тревога гнала меня из дома во двор. Целыми днями я слонялась по двору в ожидании, когда кто-нибудь из друзей выйдет гулять. Казалось, что они сидят дома, потому что у них там происходит что-то невероятно интересное. Иногда я заходила в подъезд, подходила к двери кого-нибудь из моих подружек и прислушивалась. За дверью было тихо. Наверно, они куда-нибудь уехали, решала я. В какое-нибудь очень интересное место. Например, в парк Маяковского на аттракционах кататься. Откуда мне было тогда знать, что родители одной из моих подружек на грани развода, а другие уже давно развелись. Конечно, ни по каким аттракционам они не ходили, а ездили по делам и детей с собой возили, но мне это было невдомек.

Бывали такие дни, когда я гуляла одна до самого вечера. Вечером, часов в шесть приходила мама, и я шла с ней домой. Но дома тоже было скучно, телевизора у нас еще не было, точнее цветного не было, а на черно-белом было только две программы, а из детских передач только «Спокойной ночи, малыши» в девять вечера. Читать я научилась сносно только после первого класса, а до этого из развлечений были только старые куклы, кубики да пара машинок – бархан и камаз.

Это я все описываю детство примерно лет с трех до конца начальной школы. До семи лет я, конечно, большую часть дня была в садике, гуляла только вечером. Но зато после школы и в каникулы я проводила на улице почти все время. И в выходные тоже. В выходные почти никогда никого не было – все куда-то ездили с семьями. На дачу, например. У Кати родители были очень религиозные, по выходным Катя ходила с ними на службы и в воскресную школу. Однажды Катина мама подарила мне очень красивую книгу «Библия для детей», она была большого формата, в твердой обложке, с красочными картинками. Я часто ее рассматривала и даже пыталась читать, но это было сложно, потому что она была на старославянском языке с ятями. Она до сих пор стоит у нас дома на полке. Это очень дорогое воспоминание детства.

В 1991 году, когда СССР распался и в страну хлынул поток одежды и еды, которую доселе никто не видывал, мне стало совсем плохо. Мама как будто этого даже не заметила. Продолжала покупать все те же самые продукты и носить ту же одежду, совершенно не страдая от этого. Страдала только я. Невыносимо страдала от того, что хожу в форме, которую сшила мама, а не в покупной. Страдала, что ношу чьи-то заношенные сапоги и старое пальто маминой знакомой вместо красивой китайской курточки, как у других девочек. Страдала, что мне никогда-никогда не покупают жвачку. Ни киндер, ни сникерс, ни марс, ни пикник.

Пытка была просто невыносимой.

– Мам, почему мне нельзя жвачку? Она совсем недорогая.

– Это вредно.

– Ну хоть разок, ну пожалуйста!

Мама была непреклонна. Один раз я потратила целый день на то, чтобы выпросить жвачку. Не орала, не скандалила, просто упрашивала. Мама не сдалась.

Наверно, с того раза я и поняла, что просить бесполезно. У нас ни на что нет денег, а если и есть на что-то недорогое, то мама все равно это не купит, потому что это вредно.

Помню, мне было уже лет 11, в городе появились батуты! Я просто обомлела, когда увидела это чудо в первый раз. Мне так захотелось там поскакать, я прямо рассудка лишилась, начала упрашивать, умолять, чтоб мама купила билет. Мама оказалась очень продуманной и предложила самой заработать денег, а потом я смогу их потратить, на что захочу.

И я стала зарабатывать. Домашней работой – посуду мыла, полы, стирала, пылесосила. Через какое-то значительное для меня время я заработала тысячи две, кажется (килограмм сахара стоил 3500 р). Мама сказала:

– Ну вот, теперь можешь пойти попрыгать на батуте.

Видимо, на батут уже хватало.

Но я не пошла. Во-первых, было жалко денег – столько пахать и за 10 минут все просто пропрыгать! Что я – дура, что ли. Во-вторых, было какое-то странное чувство, что меня обманули. Ну не может месяц каторжного труда стоить десяти минут на батуте.

Я что-то себе купила на эти деньги. Возможно, это была пружинка (помните радужные пружинки?) или что-то еще из новомодных игрушек. Потом мама предложила и дальше так зарабатывать, но я отказалась, потому что мне казалось, что труд несоразмерен заработку. Например, за посуду мама платила пять рублей. Это ж сколько посуды надо вымыть, чтоб две тысячи заработать? Умереть же можно.

Лень, короче, мне было.

И я пошла по пути наименьшего сопротивления. Через дедушкин карман. Дедушка получал хорошую пенсию, как инвалид ВОВ, но мама почти никогда денег у него не просила. Считала, что мы и без них обойдемся.

Ну, а я так не считала. Потихоньку-помаленьку я вытаскала из дедушкиного кармана 23500 рублей. Как сейчас помню, что купила крошечный набор лего за 15 тысяч, а на остальное жвачек, сникерсов, киндеров и жевательные конфеты Петз.

Когда правда вскрылась, меня ругали так, что дым из ушей шел. Я угрюмо молчала, но угрызений совести не чувствовала, только досаду от того, что попалась. Мне так хотелось того, что было у других – разноцветное мороженое, вафли Кукку-Рукку, чупа-чупсы – а я не могла это иметь.