В Южном городе у всех ИП. Дома оформлены на ИП, квартиры оформлены на ИП, бабуля, продающая семечки на набережной реки Сапгир гордо сжимает табличку ИП Трафельдюк И. А.

– Ну как хочешь.

– Ладно, давай, завтра верну.

Достаю 100 рублей и даю Вадику. Вадик отпускает Наполеона на землю, дает ему ногой легкий поджопник и бредет во дворы.

В книжном магазине Южного города я купил Льва Шестова всего за 200 рублей. Купил, сел на лавочке прямо на местном Арбате, пью пиво и читаю «Достоевского и Ницше». Молодежь не обращает внимания и проходит мимо. Женщины постарше заинтересованно смотрят, но тоже проходят мимо.

Ближе к обеду, когда я подкрепился порцией говяжье-свиных пельменей в столовой «Советская», увешанной плакатами из коммунистического детства («Алкоголь – зло», «Табак – яд») и снова занял лавочку, из палеонтологического музея, расположенного на противоположной стороне улицы, вышла миловидная женщина неопределённого возраста в розовом полупрозрачном платье и решительно направилась ко мне. За женщиной семенил кот с зеленым ошейником.

Жарило солнце. Был день милиции, 10 ноября, температура воздуха в Южном городе доходила до 22 градусов тепла.

Женщина подошла ко мне, взяла у меня из рук Шестова, поднесла название книги к подслеповатым глазам, прочла название, вернула мне книгу и произнесла (кот женщины стал тереться о мои ноги):

– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, – и ладошку мою берет и в глаза заглядывает (кот продолжает тереться о мои ноги).

– Женщина, – говорю, – мы, вообще-то, с вами на брудершафт не пили, что вы мне тыкаете?

А она дальше:

– Пьеро, вы изящный. Пьеро, вы прелестный, – и руку мою прижимает к своей груди.

– Женщина, – говорю, вам плохо, может скорую вызвать.

– Нет, – отвечает женщина в розовом платье, – мне хорошо, очень хорошо.

И продолжает (а кот все так и трется о мои ноги):

– Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король!

– У вас, что, кто-то умер, соболезную, – говорю, – хотите, я вам мороженое куплю?

– Вот же ж бестолочь, – шепчет женщина:

– Я – маленькая поэтесса с огромным бантом!

Тут меня и опрокинуло. С детства стихов боюсь. Убрал я руку с ее груди, забрал Шестова, отодвинул кота и побрел домой.

Опять пошел в подвал. Ну тянет меня туда, люблю посидеть в тишине. Меня уже узнают:

– Портвейн? – спрашивает бармен Игорь.

– Нет, сегодня сухого красного.

– Какого?

– Самого лучшего.

– А вы потянете?

– Сколько?

– 400 рублей 200 грамм.

– Наливайте. А что за вино?

– Не скажу.

– Почему?

– Потом скажу, когда выпьете.

Сижу, потягиваю неизвестное вино, читаю Розанова, подходит бармен Игорь.

– Ну как вам?

– Ну я еще не допил, читаю, видите.

– То есть, вы с глотка не можете сказать как вам вино?

– Не могу, а как называется.

– Не скажу, раз вы не можете с глотка сказать, как вам вино, то значит, вам все равно, что пить.

Уходит обиженный. Профессиональная гордость.

Так как я городской житель, привыкший к благам цивилизации, а снимаю почти частный дом на земле, то у меня с хозяином происходят странные диалоги.

– Пропала горячая вода, – в ужасе пишу я в вотсап в 10 вечера.

– Проверь тягу, – меланхолично отвечает хозяин.

– Что такое тяга? – спрашиваю я.

– Сунь в дымоход горящую газетку, – меланхолично отвечает хозяин.

– Что такое дымоход? – в ужасе пишу я.

– Труба, – спокойно отвечает хозяин.

– Где она? – спрашиваю я.

– На крыше, – через 10 минут пишет хозяин.

– Я упаду с крыши.

– Там есть вытяжка, сунь в нее.

– Приезжайте, я умру без горячей воды.

– Я за городом, могу только завтра вечером.

– Я умру.

– Сунь горящую газету в дымоход, конденсат прогорит и появится тяга.

– Я умру.

– Я могу завтра.

Хозяин исчезает. Я полчаса ищу заслонку, полчаса открываю её без пассатижей, палю газету. Тяга появляется, горячая вода течет.

– Я починил, – радостно в 12 ночи пишу хозяину.

– Ты молодец, – в 2 ночи приходит ответ. Наверное, хозяин пошел ночью что-нибудь пожевать к холодильнику.

У центрального рынка поет певец, у него на руках нет пальцев. Он поет без микрофона, а музыка играет из колонок. Наверное, ему кто-то каждое утро приносит колонки. У него три репертуара и три группы слушателей. Для одних он поет срывающимся голосом южные песни типа «Едем, едем в соседнее село на дискотеку», «Черные глаза» или что-то совсем мне неизвестное. Иногда он поет, кажется, на татарском, но я в языках не силен, может, это не татарский. Вторую группу составляют украинские песни или просто русские народные песни. «Хасбулат удалой», «Ихали козаки с ярмарки до Дону», «Несе Галю воду». Собираются свои поклонники, кидают монетки, сторублевки. Третья группа – это мои песни. Когда человек запел «Человек и кошка плачут у окошка», я тоже всплакнул и дал ему пятьдесят рублей. Потом он еще пел «А снег идет, а снег идет» (на улице было плюс 12) и еще «Я свободен, словно птица в вышине». Вот это вот «Я свободен» меня и подкосило. Шел в ателье подшивать джинсы, а сел на лавочку и стал слушать певца. Певец без пальцев, низенький и курчавый, был свободен, он разводил в разные стороны руки и обнимал все пространство, он, мне кажется, летел и был свободен. Я курил на лавочке и слушал его, потом певец устал петь, сел рядом со мной, обхватил двумя ладонями бутылку воду и стал жадно пить. Я хотел сначала спросить, как он потерял пальцы, потом сказать, что у него талант, но в итоге просто промолчал. Мне, кажется, певец был очень рад, что я ему ничего не сказал, потому что наверное уже устал всем рассказывать, как он потерял пальцы. Здесь же есть горы, есть снег, там морозы. Может, мороз, не хочется думать о лихих девяностых.

Я долго искал здесь столовую. Сначала мне показали культовый ресторан с бизнес-ланчем за 256 рублей и североамериканским джазом. Мне все понравилось: полутемные портьеры, мягкие диваны, татуированные официанты, полумрак, интим, сцена, обслуживание, но что-то жгло меня. Какое-то все чужое, не мое. Потом я нашел белорусское кафе. Спокойно, тихо, сытно. Драники, уха из карасей, жареные кабачки, почки, печень, молодой картофель с укропом, тертая морковь, но все равно не то. Слишком правильно, слишком услужливо.

Потом я сменил две пиццерии, сушишницу и три офисных столовых, пока, проходя по незаметной улочке городка, не приметил невзрачную пельменную. Она так и называлась «Советская». Чистое стеклянное помещение, белая плитка, стоячие столы, солонки, горчица, перец, плакаты из моего детства чуть ли не про 27 съезд КПСС, небольшая очередь, стол для грязной посуды, чуть-чуть грубости. Из современного – жидкокристаллический экран, на котором идет «Кавказская пленница». Я стоял в центре, озирался на работяг, милиционеров, мелких служащих и вдруг понял, что я дома. Просто вот такой у меня дом.

Вчера пришел сюда и на обед попросил вареники с капустой. Поел. Приятные. Но один вареник оказался с другой начинкой (смесь картошки и жареного лука) и был намного вкуснее вареников с капустой. Сегодня решил взять именно эти, вкусные. В меню было всего два вида вареников: с картошкой и с капустой. Подумал, что вкусные это с картошкой. Взял – не те. И даже более того, в них я тоже обнаружил один вареник другого вкуса: смесь риса и яйца.

И тут я вспомнил детство. Мама всегда делала во всей партии вареников один счастливый. Ну как счастливый. В него вставляли стручок обжигающего красного перца. Все об этом знали, и когда за большим столом с гостями ели вареники, то внимательно наблюдали друг за другом. Если кто-то начинал корчиться от ужаса, значит, ему привалило «счастье». Такие игры продолжались долго, пока счастливый вареник с красным обжигающим перцем не достался мне. Я был мал. Все ругались. Особенно бабушка и дедушка. После этого в счастливый вареник стали добавлять вишневое варенье без косточек. Но сами понимаете. Эффект не тот. Перчик пропал.