Альманах Крещатик № 91 (2021) © Крещатик, 2021 г. © Издательство «Алетейя», 2021 г. С великолепным юбилеем 28 января исполняется 75 лет со дня рождения Владимира Алейникова, выдающегося русского поэта, прозаика, переводчика, художника, бессменного автора журнала «Крещатик». В 1965 году, будучи студентом истфака МГУ, Владимир Алейников вместе с Леонидом Губановым основал литературную группу СМОГ, которая стала существенной вехой в развитии советского андеграунда того времени и во многом повлияла на поэтов следующих поколений. После успешных выступлений СМОГа в Москве и публикаций на Западе Алейников был исключен из университета. Впоследствии был восстановлен, однако его тексты не публиковались в СССР официально, а издавались исключительно в самиздате. Скитаясь по стране, соглашаясь на первую подвернувшуюся работу, он продолжал активно заниматься творчеством, сочинял детские стихи и переводил поэзию народов СССР. Первая книга стихов Владимира Алейникова вышла в 1987 году. С тех пор у него вышло бессчетное количество книг стихов и прозы, он награжден множеством наград и отмечен известными литературными премиями. В 2017 году в издательстве «Рипол Классик» вышло восьмитомное собрание его сочинений. С 1991 года поэт постоянно живет в Москве и Коктебеле. Редакционная коллегия «Крещатика» от всего сердца поздравляет юбиляра. Многая и благая лета, Владимир Дмитриевич! Редакция международного литературного журнала «Крещатик» Михаил Синельников /Москва/ С лампой Аладдина «Сначала медвежонка с обезьяной…» Сначала медвежонка с обезьяной, Мохнатых, он укладывал в постель. Потом, костыль отставив деревянный, Ложился сам. Всё видится досель. Его игрушки – милая причуда. Был строг и горек величавый стих. Но всё же он людей любил, покуда Остаток детства сохранялся в них. В нём этот сгусток не перемололи. Всё не взрослел. Должно быть, потому, По святости, и смерть во сне, без боли, Завидная, дарована ему. Ну, что ещё? Пред зорким агитпропом Стоял, робея, трогательно прост. А иногда возился с телескопом. Теперь его ищу я среди звезд. Орестея Бегущему, бредущему пустыней, Вдыхающему жертвенника дым Оресту нет спасенья от эринний, И всё язвят, и гонятся за ним. Становятся с годами только строже И разрушают временный приют, И охлаждают на любовном ложе, И даже оглянуться не дают. Вот – первый Гамлет и цена поступка. Уже грызут, за горло ухватив! А там сомненья и судьбе уступка, И гордый Шостаковича мотив. Другу
Возможный срок установить стремишься, Симптомы изучаешь, не спеша. Склоняешься над ослабевшей мышцей. Меж тем наружу просится душа. Пока она ещё не отлетела, Декарта хладнокровный ученик, Ты наблюдаешь умиранье тела, С пришедшим шутишь и ведёшь дневник. Ты тем врачам сродни, что прививали Себе холеру, оспу и чуму. И жизнь – болезнь, излечится едва ли… Я так дивлюсь упрямству твоему! Завидую, естествоиспытатель, Твоей сноровке жесткой и судьбе, И полагаю, давний мой приятель, Ещё продлится опыт на себе. «Но что есть истина? Ответа не даёт…» Но что есть истина? Ответа не даёт И побродяжка в голубом хитоне, А между тем, беснуется народ, Потеют прокуратора ладони. Вот руки он умыл, и сам душой не здесь, А там, где, осенен зарею золотою, Сияет вечный Рим. И христианство – смесь Семитской жалости с арийской прямотою. Ну, а сейчас визит к Сатанаилу. Он постарел, однако, и ему С Творцом уже бороться не под силу И холодно на даче одному. Поскольку я ещё чего-то стою, И вся душа не спалена дотла, — Согрет его угрюмой добротою, Забвеньем причиненного мне зла. Ложь Становится необходима, И, хоть «святой» её зови, Наглеет, не проходит мимо, Царит в душе, живёт в крови. И одиночество – не отдых, Лжёшь и себе, что ни скажи! Лишь иногда, в больших невзгодах, Освобождаешься от лжи. А не уходит, льнёт к порогу, Ждёт, жадно вслушиваясь в тишь, Что вновь покличешь на подмогу, Но ты страдаешь и молчишь. «Ну, вот, из расы низшей…» Ну, вот, из расы низшей — Хохдойча торжество. Немецкой речи Ницше Учился у него. И снежный Север искрист, И нежен Иордан, И элегантный выкрест Вам в наказанье дан. Вдруг ветер от Ливана На рейнский звукоряд Дохнёт благоуханно, И пальмы шелестят. Как царский гнев смиряли струны, Припоминал, касаясь струн, Былой арфист и пращник юный, Седой пред Господом плясун. И сын был тоже музыкален, Он хорами наполнил храм. Еще из пепла и развалин Они взывали к небесам. Но времени поток немалый В каком-то бытии втором Кимвалы превратил в цимбалы, Лихим припевом сделал гром. На конкурсах рыдали скрипки, И, бодр и затаенно сир, Заветной арфы отзвук зыбкий Вливался в лагерный ревир. |
