Реакция Иванны была бурной и продолжительной, даже всплакнула, сердечная: скольким поможет, скольким жизнь облегчит, скольких к Богу приведет и так далее, и тому подобное. В общем, тут же выказала душу свою добрую и изъявила согласие на немедленное получение чудесного дара. Никитишну упрашивать не пришлось, моментально на слове поймала, формулу, которую от незнакомца услышала, четко произнесла, и как только поняла, что свершилось, что свободна, незамедлительно потребовала исполнения обещанного.

Распаренная чувствами Иванна приложила руку к груди, в которой билось ее большое доброе сердце, и от всей души пожелала Никитишне всего самого… Однако посреди фразы вдруг пресеклась, в ужасе уставилась на Никитишну. С Никитишной творилось что-то неладное: одной рукой она тыкала пальцем куда-то за спину Иванны, другой, схватившись за горло, пыталась что-то произнести. Иванна обернулась, ойкнула, всплеснула ручками, перекрестилась: на разоренном пасхальным разговеньем столе красовалась непочатая, запотевшая от морозца литровая бутылка водки.

–Пьянь говенная! – произнесла наконец Никитишна и замертво рухнула на пол.

Вот и верь после этого людям, даже самым лучшим, самым невезучим, самым набожным. Пропала старушонка.

Был у меня сосед, спившееся существо высшего типа. С детских лет мечтал выудить золотую рыбку, Емелину щуку или, на худой конец, старика Хоттабыча. Словом, генетически жаждал чуда. Пить стал, чтобы согреться и скрасить ожидание. Чудо медлило, ожидание затягивалось, спиртное дорожало, вынужденная трезвость вгоняла в тоску. Верность мечте требовала непомерных материальных затрат. Стал приторговывать личными вещами. Да все как-то невпопад. В ведро пытался продать зонтик, в дождь – солнцезащитные очки, в мороз – купальник, в жару, соответственно, электрический обогреватель. И хотя с маркетинговой точки зрения поступал он правильно, в полном согласии с незыблемыми законами бизнеса, дела его шли все хуже и туже, и был он вечно полунепьян и безутешен. Наконец продал он последнюю свою удочку и устроил шумную тризну по заветной мечте.

Утром продрал глаза, огляделся, а из мебели у него только нарисованный на стене японский телевизор да продавленная знойной ночкой раскладушка. Повеситься – и то не на чем: ни табуретки, ни ремня, ни крюка от люстры. Пришлось бедняге выпрыгивать из окна…

Прыжок с четвертого этажа на широкошумную улицу остался незамеченным: мало ли что с карнизов валится в февральскую оттепель? Народ ходит озабоченный, утыканный сверкающими на солнце сосульками, мелодично позванивающими в такт скользящих походок.

Повалялся сосед с полчасика в грязи, очухался, покряхтел, да и встал. Прохожие огибают, морщатся, матом кроют, пьяницей величают. А его тошнит, как после политуры, и голова раскалывается, и в ногах дрожь. Стоит, шатается, никак в толк не возьмет: отчего это у него силы духа не достало до дому дойти – ведь вот же он, в двух шагах… Чертыхнулся, зевнул (не дали, гады, поспать!) и потащился к себе.

В комнате холоднее, чем снаружи, окно настежь: проветрил называется. Затворил окно, рухнул на раскладушку и забылся.

И приснилось ему, будто носится он по морю аки посуху и глушит бейсбольной дубиной рыбок золотых, щук емелиных и стариков хохотабычей. Вычислил-таки нерестилище тварей чудотворных, сподобился-таки мечту обрести!.. Глушит и сам себя уговаривает, мол, балда ты, Николай, разбалда, как же они дохлыми желания твои исполнять будут?! Сам же себе и не внемлет, продолжает безобразничать. От собственной наглости и тупости осерчал и проснулся. Кругом пустопорожняя обшарпанная комната, ни моря, ни рыбок, ни старичков долгобороденьких, ни… Ни фига себе! А в руках-то у него та самая дубинка американского образца – вся в икре, чешуе, волосне, мокрая и тяжелая. Понял он, что сон продолжается, просто снится ему теперь, что он у себя дома, с рыбалки вернулся со снастью заморской – дубиной стоеросовой…

– Эх, – думает, – раз такое дело, не проучить ли мне хрычей хорошенько?

Хрычи – это вреднющая чета пенсионеров, соседей наших, истовых адептов какой-то новомодной секты самых доподлинных избранников истинного Бога. Николаю они буквально проходу не давали: грешником падшим обзывали, с Библией приставали, псалмы под дверью распевали, и пытались отучить от вредных привычек. Вот он и решил: почему бы ему во сне не проучить их хорошенько, не вознаградить себя морально, не воздать добром за добро.

Сказано – сделано. Вскочил Коля с раскладушки, выбрался в коридор, ввалился к пенсионерам в комнату и давай мокрой битой их охаживать. Вот вам дуб от гнева Его! Вот вам сила моя! Вот вам первородный грех и поруганная свинина! Все им припомнил, ничего не упустил… Только вот отовариваемые повели себя довольно странно: вместо того, чтобы вопить, возмущаться, молиться да увещевать, – хохочут! Причем с каждым новым ударом все пуще. Известное дело – сон есть сон: подстановки, подставы, превращения, чушь, чудеса. Бывает такое приснится, прямо не знаешь как с таким сном на душе жить дальше… Растерялся Николай, руки опустил. И то верно – зачем лупить, если не получаешь от этого дела никакого удовольствия, а те, кого лупишь, нагло от хохота покатываются, на пол от смеха валятся, ножками в юмористическом экстазе дрыгают и с визгом отключаются? Лежат старички, не дышат, весело скалятся в потолок. Ухохотались до упаду. Упокоились со смеху. В самом натуральном виде. В самом клиническом смысле.

– А ну вас! – обиделся Николай, выматерился напоследок как следует и вернулся к себе на раскладушку просыпаться. Неохота ему этот сон дурацкий дальше смотреть. Да и на что смотреть прикажете, на два трупа? Вот проснется сейчас и услышит как два этих трупа, живые и невредимые, религиозные потребности свои отправляют – песенки библейские распевают: услышь нас, да расслышь нас, да посрами врагов наших на стезе добродетели…

Прилег на раскладушку и глаза зажмурил – чтобы поскорее проснуться (трудно сказать, что сталось бы со старичками, если б он действительно проснулся). Жмурился, жмурился, ни черта не выходит: все тот же сон, та же дубинка, а значит, те же трупы в той же комнате…

Коротко говоря, все еще сомневаясь в том, что сон – это явь, и наоборот, постучался Николай ко мне, как назло оказавшемуся дома. Рассказал что да как, совета спросил. Я, понятное дело, не поверил, да так крепко, что и проверять не стал. Решил, белая горячка в тихом виде, проспится – проснется, тогда и определимся, что она на самом деле натворил, а чего не успел натворить на самом деле.. Посоветовал вызвать скорую и сбегать в милицию с повинной, мол, на суде учтут, а там, глядишь, светопреставление подоспеет, темницы рухнут, мертвые воскреснут, ну и так далее. С тем и спровадил. Даже на дубинку его спортивную как следует не взглянул. А стоило на нее посмотреть. В милиции чего только с ней вытворяли: жгли, топили, пилили, материли и даже стреляли в нее из табельного оружия. И ничего ей не сделалось, потому как не горит, не тонет, не пилится и не простреливается. В общем, дефектов уйма, а эффект один: если шарахнуть кого ею, шарахнутый ржать начинает, вроде как от шутки или щекотки. К делу этот странный предмет приобщать не стали. Впрочем, и дела ведь никакого не было: судмедэксперты точно установили: старички скончались от сердечного приступа, следов насилия не обнаружено, единственная странность – что оба разом. Что ж, решила милиция, значит, жили душа в душу, царствие им небесное. А Николаю наказали закусывать, закусывать и еще раз закусывать. Биту, правда, не вернули. Говорят, ее прикарманил один сметливый сержант; лечит теперь ею разных царевн несмеян, деньги большие наживает и слывет мировым светилой по части оздоровительного смеха.

Из участка сосед вернулся в таком подавленном состоянии, что я не решился отказать ему в маленьком займе на помин божьих одуванчиков – бывших старых хрычей. Помин, естественно вылился в шумную попойку. По коридору в направлении ватерклозета и обратно курсировали неумытые личности вполне определенных занятий: завсегдатаи помоек, сборщики бутылок, профессиональные мытари похмельного синдрома («Командир, не дай больному человеку погибнуть смертью храбрых, не то оба падем в борьбе!»). Николай то плакал, то сквернословил, то пытался петь псалмы, то глупо хвастался своей чудодейственной способностью овеществлять сновидения. Ему, само собой, не верили, смеялись, подкалывали, дескать, сделай милость, приснись себе японским императором, Господом Богом, Князем Тьмы и проч. Николай гоношился, пускался в неубедительные объяснения, стараясь довести до сведения насмешников, что ему только неодушевленные предметы по силам, а то бы он давно уже старичков воскресил… Понимали его превратно, потешались, просили воскресить Сталина… В общем, обычные поминки: дым коромыслом, перегар столбом. Вскоре, как водится, выпивка кончилась и как всегда каких-то ста граммов каждому для полного счастья не хватило. Вот теперь разговор пошел серьезный, принципиальный: шутка ли – водки ни капли, а счастья как не было, так и нет. Мигом насели на Николая: дескать, давай, трепло, овеществляй нам сам знаешь чего, и побольше, побольше, потому как, чтобы грех твой замолить, выпить надо немеренно…