Все да не все.
Представьте паренька лет двадцати с хвостиком, стоящего на одном из оживленнейших перекрестков ясным весенним днем и раздающего направо и налево какие-то желтые цветочки – якобы безвозмездно, бесплатно, ни за хрен собачий. Да еще и улыбочку нацепил этакую радушную, обезоруживающую. Стоит, лимонничает да апельсинничает перед каждой встречной юбкой, без различия возраста и внешних достоинств. Ведь наизусть видно, чего ему надобно! Но хитер, шельмец, ни имени не спросит, ни телефончика не стребует. А уж они-то и рады-радешеньки на холяву поживиться, самые бесстыжие даже целоваться лезут: ну как же, Христосе ведь воскресе! Словно он для того и воскресе, чтобы они прилюдно тут похотям своим предавались…
На свою беду паренек и Никитишны вниманием не обошел: что-то приветливое ляпнул, цветочки преподнес. Зря это он: с виду вроде взрослый, пора бы уже в людях начать разбираться. Или он думает, что раз цветочками задарма торгует, да лыбится всем встречным, словно нанятый, так уже неотразимым сделался? Хренушки! А не угодно ли свои паршивые лютики обратно принять? Да не в ручки, а в физиономию? Не угодно ли выслушать всю как есть правду о себе и себе подобных? Нет, не угодно? А ведь придется…
Никитишна была в ударе: любо-дорого было послушать. Парня так проняло, что он и улыбаться забыл и ругаться не вспомнил: еле ноги унес проходными дворами, только его и видели – как цветочки ронял да слезы раскаяния свободной рукой по румяным щечками размазывал.
Ликующая Никитишна дала последний залп по разврату и распущенности нынешней молодежи и зорко оглядела оставшееся за ней поле боя: россыпь лютиков на тротуаре, да несколько зазевавшихся прохожих, впрочем, быстро стушевавшихся. Только один не стушевался, не побоялся встретиться глазами, и даже осмелился покачать укоризненно головой, чем моментально привел Никитишну в боевую готовность: ну-ка, ну-ка, что тебе не так? чем тебя правда не устраивает? Но незнакомец ожиданий не оправдал, струсил, понес нечто вроде льстивое, но очень странное. Дескать, не так она его мимику истолковала, дескать, нет в ней укоризны, – ничего, кроме искреннего восхищения ее высокой нравственностью и гражданской доблестью.
Никитишна подозрительно воззрилась на незваного славословщика. Перед ней стоял видный мужчина средних лет, солидных размеров, строгих и, по всей видимости, недешевых одежд, слегка седоватый, густо бородатый, с холодными вдумчивыми голубыми глазами. Во всем положительном облике ни тени насмешки, ни проблеска издевки. И однако всем нутром своим, всем своим кристальным существом чувствовала Никитишна в нем какой-то подвох, какую-то неясную и оттого еще более пугающую угрозу. Опыт и интуиция, словно сговорившись, настоятельно советовали ей бежать без оглядки. Это в ее-то годы, с ее-то ногами? Вот шутники…
– Совершенно с вами согласен, – подхватил незнакомец, – от судьбы не убежишь. По крайней мере никому досель не удавалось: ни малому, ни старому. Впрочем, если угодно попробовать…
Страх и возмущение разом атаковали Никитишну: сердце в пятки, душа в гортань, моча в голову; язык метался в полости вхолостую: столько отборной правды зазря пропало, втуне сгинуло.
– Не извольте беспокоится, Алена Никитична, – заговорил доверительно незнакомец, – мне ничего от вас не нужно, и долго вас я не задержу. Вот только вознагражу вас за бескорыстное служение общественной правде и откланяюсь восвояси. Итак…
Никитишне стало дурно, качнуло ее, но кто-то поддержал за локоток, подвел к скамейке, усадил и молча удалился. Старушка сидела истощенная, обессиленная, забывшая об окружающих, задумавшаяся, беззлобная. Думы ее были безрадостны, полны досады и разочарования: вознаградили, называется, осчастливили… Вдруг встрепенулась, открыла глаза, блеснула ими хитро, упрямо, мстительно: как бы ей такого хорошего-прехорошего этому незнакомцу пожелать, чтобы он, проклятый, свету белого невзвидел?
Долго исхитрялась Никитишна, измышляя. И нельзя сказать,
что ни до чего так и не доизмышлялась: еще как доизмышлялась! Вот только до такого хорошего, чтобы от него плохо стало – не сподобилась. Должно быть от усталости: еще бы – весь день на ногах, на ножах. Теперь ей ясно, почему ни черта не ясно и на душе муторно, и во рту кисло: умаялась она, заездили, гады, клячу. Вот погодите, ироды, отдохнет, подкрепиться сном, оладушками со сметанкой, тогда и подходите по одному: всех на чистую воду выведет, никого тухнуть в омуте неправды не оставит!
Так, подбадривая себя планов громадьем, плелась старушонка домой, в чистую горенку свою, с кисейными занавесочками на окнах, геранями на подоконниках, отдохновенным диваном у радиатора. И всю дорогу уверяла себя, что ни о чем таком не думает, особенно об этом странном незнакомце (разрази его Господь и пречистая маманя его!) и о возмутительной награде его, которую ни умом не объять, ни руками не пощупать, ни на зуб не распробовать… Стой! Никитишна остановилась, осененная, улыбнулась, довольная своей смекалкой, заторопилась в нетерпении, засеменила что есть мочи, забыв про усталость.
И вот, заперевшись наконец в своей комнатке, не сняв пальтеца, не скинув ботиков, не развязав головного платочка, немедленно приступила к осуществлению задуманного.
Ох, как было нелегко ей, кто бы знал! Взять, и вот так, ни с того, ни с сего, пожелать этому волосатому, неопрятному, вечно голодному студентику-соседу целый шмат сала или добрый кусок окорока, пусть подавится, бездельник! – дело нешуточное, трудноисполнимое, каторжное почти. И все же Никитишна сумела пересилить себя, очистить благое пожелание свое от всяких посторонних примесей.
Обождав для верности минуты три (за которые успела опростоволоситься, скинуть пальто и переобуться), выскользнула в коридор и прямиком в общую кухню. Дверца студентова холодильника предательски скрипнула, явив взору первозданную пустоту. Никитишна, кряхтя, нагнулась и обомлела: на самой нижнее полке затаилась в глубине пестрая коробка, вся испоганенная иностранными письменами. Ох, батюшки-светы, хоть бы никто не зашел сейчас в кухню: ведь не докажешь потом, что ее это, кровное, выстраданное!.. Но – пронесла нелегкая. И на том спасибо. Прихватив с собою острый нож, Никитишна со всей отпущенной ей прытью вернулась к себе. Вспоров ножом картонку, с горестным изумлением воззрилась на содержимое: разноцветные веселые шарики, витамины. Попробовала раскусить, да вовремя вспомнила: зубы, чай, не железные, свои. Стало быть, с чайком вприсоску… Интересно, а если бы она рыбки для студента попросила, была бы ей рыбка? Мысль стоила того, чтобы ее проверить. Но где взять сил на новое испытание? Никитишна не стала рисковать: согрела чаю и, не скупясь, принялась восстанавливать пошатнувшееся от треволнении й здоровье витаминами: как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок… Вот если бы ей именно теперь та девочка встретилась, которая ее за Бабу Ягу приняла, она бы ей живо доказала, как она добрая бабушка. Или не доказала бы?… Ну, девочка наверное отблагодарила бы ее за волшебную палочку. Как же, отблагодарила бы! Сказала бы «спасибо» и пошла бы к Богу интересоваться, чем он это там занимается… А что если… Никитишна чуть не поперхнулась от собственной сообразительности.
В дверь стучать не стала, – с таким известием лучше заставать врасплох, по себе знает.
Иванна только-только пришедшая в себя после обстоятельно-
го разговения, настороженно уставилась на соседку. Губы ее пришли в движение, но праздничное приветствие не захотело слететь с уст. Никитишна так и поняла, закивала, мол, это подождет. Вошла, поинтересовалась, способна ли Иванна сейчас соображать или ей умыться надо, чтобы мозги освежить. Иванна заверила, что способна. Тогда Никитишна, не присаживаясь, ибо о таких вещах сидя не сообщают, рассказала все как на духу. И про незнакомца странного, и про дар его проклятый, и про сало, которое витаминками заморскими обернулось. Словом, про все, кроме Бабы Яги.
Иванна слушала внимательно, доверчиво, тревожно, трепетно, того и гляди завопит либо «чур меня, чур», либо «караул, убивают». Но не завопила, сдержалась, похмельная заторможенность от греха уберегла. Наконец Никитишна приступила к главному, к передаче дара своего злосчастного. И как ни трудно ей было хвалить кого бы то ни было, а Иванну в особенности, но все же сумела себя перебороть, сказать, что она добрее, отходчивее, менее принципиальна, а главное – набожна; ей, дескать, и карты в руки, то есть дар творить бескорыстное добро другим: ближним, дальним, кому угодно, кроме себя. Таковы условия. А кроме них, есть у Никитишны еще одно – чтобы по передаче дара сего, пожелала Иванна ей чего-нибудь хорошего, такого хорошего, чтобы не пришлось ей впоследствии пожалеть о том, что от дара этого так легко отказалась, ни за что, ни про что ей, Иванне, уступила.
