Корней не был рожден оратором.
«И чего ты выдумляешь, Корней», – торопливо сказал староста. – «Ну, чего мы будем контру делать? Бери тую власть, ну ее кошке под хвост! Вот тебе ключ, держи!»
Но принимать власть и все ее знаки должен ревком. Семен с членами ревкома вышел вперед. Подрагивая плечом без руки, он принял из рук старосты ключ. Все крикнули ура, громче всех сам староста.
Потом вперед выступил урядник. Он снял портупею с шашкой, начал разоблачаться. Остался в длинных полосатых кальсонах и в холстинной исподней рубахе. Переступал с ноги на ногу – босой и какой-то уж очень нелепый. Женщины отворачивались от огромного детины, отвернувшись, начинали кричать:
«Что же он делает, паскудник! Да он, может, и подштанники снимет и нагишем тут стоять будет!»
«Бабы, молчать!», – начальственно крикнул урядник. – «Должен я казенную имуществу новой власти сдать? А подштанники на мне свои, не казенные».
Выпучив глаза и натужившись до красноты, урядник крикнул через головы людей:
«Клавка, давай одёжу!».
Ответом послужил разрастающийся вокруг смех. Переступая с ноги на ногу, урядник сказал:
«Вот ведь, зараза! Сказал ей, чтоб несла одёжу, а ее нет».
Округлив глаза, он опять закричал:
«Клавка, убью! Давай штаны».
«Да здесь я, чего орешь?», – раздался женский голос совсем рядом с тачанкой.
Молодая разбитная бабенка, жена урядника, уже давно пробиралась к мужу, но попала в гущу фронтовиков, а те тискали ее, мешали передать узелок с вещами. Отбиваясь от них, она, наконец, добралась до тачанки, и урядник начал одеваться, а одевшись, схватил жену за руку и потянул в сторону.
«Стой!», – приказал Корней. – «Ты есть вроде как бы воинский чин, тебя надо разжаловать. Правильно, товарищи?», – обратился он к толпе.
«Правильно! Разжаловать его к хрену!», – миролюбиво откликнулась толпа.
Урядник неохотно, но всё же вернулся. Корней вынул шашку из ножен. Ему доводилось слышать о воинском разжаловании, и он хотел соблюсти правило.
«Стой смирно, я тебя буду разжаловать!», – приказал он.
«Чхал я на твое разжалованье!», – сказал урядник. «Мало я тебя в холодной, сволочь, держал», – добавил он, но Корней на его слова внимания не обратил.
«Товарищи, как принято в нашей доблестной армии, мы разжалуем этого сукина сына урядника в простые мужики. Быть ему, гаду, бессрочно мужиком без права повышения по службе», – крикнул Корней.
После этого он старался сломать клинок шашки, но он был из плотной, плохо гнущейся стали, не ломался. Корней покраснел от напряжения, но не ломалась шашка, да и всё тут. Другие пробовали, сам урядник пробовал – не сломалась.
Наступила очередь писаря. Он положил на подножку тачанки толстую книгу:
«В первой части пишутся входящие, во второй – исходящие!», – сказал он фальцетом.
Начались выборы писаря. Нового писаря из фронтовиков рекомендовал какой-то хуторянин.
«Всенепременно, граждане, выберем его», – говорил он. – «Рост у него прямо писарский, никудышный рост, вроде как бы для мужика стыдный. К тому же, граждане-товарищи, говорит он нудно и все непонятные слова у него наперечет. Как заговорит, так сразу муторно на душе становится».
Выбрали. Новый писарь из фронтовиков произнес с тачанки речь. Понять было можно только то, что он неграмотный, но, несмотря на это, готов быть писарем. Выборы тут же отменили и вернули прежнего.
«А что я должен сдавать?», – спросил доктор, маленький толстяк, которого очень уважали в селе.
«Товарищи, как быть с доктором Иваном Лукичем?», – спросил Семен. – «Оставим его, а то кто ж людей будет лечить?»
«Это как, то есть, оставим?», – вмешался фронтовик, отравленный газами. – «Раз старому режиму служил, долой его! Он, гад ползучий, к старому приверженный, я знаю. Пришел я к нему, а он посмотрел, пощупал и говорит: излечить тебя нельзя, раз ты газами отравленный, но жить будешь, только берегись болезней всяких. Как, то есть, излечить нельзя? Раз наша власть, так мы и вылечиваться желаем. Долой буржуйского доктора! Выберем в доктора Юрку Курова, он на хронте санитаром был и всю науку превзошел».
«Юрку доктором!», – дружно взревели фронтовики.
«Не надо Юрку! Он только своих фронтовых дружков лечить будет, а нас – в шею!», – кричали не-фронтовики.
Юрка Куров, высокий красивый солдат, уже был на тачанке.
«Это вы совсем даже зря толкуете, что одних только фронтовиков», – сказал он, рисуясь. – «Мы всех можем лечить, у кого организма осечку дает. Если выберете меня, буду стараться для народа. Клизму там или втирание от всех болезней – всегда с моим удовольствием».
Путь к докторскому званию Юрке неожиданно преградили женщины. Они не вмешивались, пока сменяли других представителей власти, но словно взбесились, когда дело коснулось доктора, и подняли крик на всё село. Молодая вдова с дальней улицы особенно старалась.
«Не надо нам вашего Юрку!», – кричала она. – «Он – охальник. Как я перед ним голой буду, ежели по болезни надо, чтоб доктор меня всю обглядел и облапал?».
«Ишь, чертова баба!», – кричал Юрка с тачанки. – «Как перед буржуазией, так она разоблачится за мое удовольствие, а перед трудовым народом не хочет».
Бородатый мужик со смешливыми глазами, лысый и курносый, подался вперед и крикнул:
«Чего ты на нее лаешься? Приходь к ней вечером, так она разоблачится так скоро, что ты глазом моргнуть не поспеешь».
Лицо вдовы пошло красными пятнами, кинулась она к обидчику, пыталась схватить его за бороду, до визга подняла голос:
«Перед тобой, старый кобель, раздевалась я? Говори, раздевалась?»
«Отстань, баба, отстань от греха!», – пятился мужик, защищая руками бороду. Но тут вплелся еще один голос. Жена мужика, подшутившего над вдовой, поняла происшествие по-своему.
«Ах ты, паскудник старый!», – кричала она, надвигаясь нa мужика с другой стороны. – «Люди добрые, посмотрите, вдовам ходит!»
Она ринулась на мужа, но тот торопливо юркнул в толпу.
«Пустите меня!», – кричала баба. – «Пустите, я ему бороду выдеру, кобелю непутевому».
Ее не пускали, и тогда она повернулась к вдове.
«А ты, паскудница», – кричала она, – «чужих мужиков отбиваешь? Голой перед ними представляешься?»
Вдова кричала в ответ:
«Нужон мне твой мерин выхолощенный! А ты сама потаскуха, к Сеньке-бондарю потайно бегаешь!»
Неминуемо быть бы драке, да помешали фронтовики, криками, шутками, свистом они развели баб по разным концам площади, и торжественная часть революции, прерванная так неожиданно, могла продолжаться.
Выбрать доктора оказалось нелегким делом. Настойчивости фронтовиков, желающих Юрку, бабы противопоставили свою напористость.
«Не желаем раздеваться перед Юркой, да и всё тут!» – кричали они. – «Он, кляп ему в рот, и не доктор еще, а всех девок перелапал».
Какая-то молодайка льнула к мужу-фронтовику, лебезила:
«Проня, невжель, ты хочешь, чтоб я перед тем Юркой без ничего казалась?»
Фронтовик свирепо посмотрел на жену.
«Я тебя, холера, гвоздем в землю вгоню, если застану с Юркой!», – прохрипел он.
Старый доктор был утвержден в своем звании, но все-таки и Юрку не навовсе от медицины отстранили: ему определили быть при докторе и наказали смотреть, чтобы трудовой народ получал правильное лечение.
Так и совершилась революция в степном селе – шумная, озорная, но все-таки ничего себе революция, милосердная. Люди доброе начало в себе имели, а ежели и жило меж ними зло, то не такое уж смертоубийственное.
III. Надлом
Думали, что на том и конец. Была одна власть, стала другая; управлял старшина при писаре, а теперь ревком при том же писаре. Никто за власть не борется, никто не сопротивляется, даже передел земли прошел без особых споров и потрясений, чего же еще ждать?
Но где-то, далеко от степных сел, уже собирались тучи. Доходили слухи, что междоусобица не утихает, а всё сильнее размахивается. Беда шла.