Прочие гостьи тихонько закудахтали от с трудом сдерживаемого смеха – можно было подумать, кто-то щекочет их в самых приятных местечках.

Впрочем, веселье мигом прекратилась, когда немолодая особа со скорбным иссохшим лицом возмущенно воскликнула:

– Да как ты можешь так говорить, Фружа! Постыдись!

Араго почудилось, будто рядом с ним зашипел клубок хорошеньких змеек: молодые дамы, видимо, побаивались сердитой старухи. А розовая Фружа только сдобными плечиками передернула презрительно.

– Да жачем же вы, мамжель, в погреб полежли? – вскричала Андзя, из-под своего громадного чепца изумленно глядя на модистку. – Да еще и гряжи нанешли! – Башмаки модистки и в самом деле оставляли на плитках пола черные следы.

– Я стучала, звонила, но колокольчик молчал, да и на стук никто не отзывался. Что мне было делать? Тогда я и решила пробраться в дом через погреб, – торопливо оправдывалась девушка.

– Я на штол накрывала и каву варила! – запальчиво воскликнула Андзя. – У плиты никакого штука не шлышно. А почему колокольчик не жвенел, я не жнаю!

При этих она метнула опасливый взгляд на Араго. Тот, подмигнув, быстро приложил палец к губам, давая понять, что не собирается ее выдавать.

Андзя чуть кивнула своим громадным чепцом – видимо, поблагодарила, – и заспешила вниз по лестнице. Араго не сомневался, что она отправилась заметать следы: развязывать веревку колокольчика.

Впрочем, сабо так громко застучали, что Андзя, опасаясь привлечь к себе внимание, пошла еле-еле, осторожно опуская ноги на ступеньки.

Араго с трудом удержался от смеха. Неужели не догадается снять сабо, чтобы не топать?

Широкоплечий поляк подозрительно уставился на модистку:

– Как вы попали в погреб? Разве он открыт?!

– Да, – кивнула девушка. – Дверь притворена.

– Холерни ленивы![61] – выругался поляк. – Но откуда вы знали, что через погреб можно проникнуть в дом?!

– Я… – с запинкой проговорила девушка, – то есть мы, наша семья, когда приехала из Монморанси, сняли жилье поблизости, и я не раз играла в этом особняке, когда он стоял пустой, заброшенный. Это было давно, в пору моего детства! Я иногда ездила и до сих пор езжу в Монморанси к тетке, но ни за что не стала бы там жить. Родители тоже не хотели туда возвращаться. Ах, как мне здесь нравилось! Мы с друзьями забирались в сад, потом в погреб через окошко, полуприкрытое травой и кустами, а потом и в сам особняк.

Араго перестал дышать. Сердце замерло.

Погреб… окошко, полуприкрытое травой и кустами…

Да неужели это она – та самая, которая спасла ему жизнь восемнадцать лет назад?!

Париж, 1814 год

В тот далекий, прошлому принадлежащий, навсегда запомнившийся день 31 марта 1814 года Фрази Бовуар стояла в толпе на обочине Итальянского бульвара рядом с матерью и отчимом, стараясь не выпустить их рук, потому что со всех сторон толкались, и жалея, что у нее всего одна пара ушей. Шестилетняя Эфрази-Анн-Агнес (таково было полное имя Фрази) вообще была крайне любопытна, а разговоры со всех сторон неслись настолько интересные, что ей хотелось бы услышать их все, от начала до конца. Но ушей по-прежнему имелась только одна пара, а потому девочка знай вертела головой так, что в конце концов капор съехал и теперь болтался за спиной, держась только на лентах.

Кто-то громогласно причитал, что минувшей ночью Париж капитулировал и открыл ворота северным варварам, которые, конечно, уничтожат и столицу, и вообще всю Францию, которую великий император Наполеон Бонапарт чуть не сделал властительницей мира.

– Какого дьявола! – огрызнулся другой голос. – Ваш великий император сам чуть не уничтожил Париж! Неужели вы не знаете, что, отступая, он приказал взорвать главный пороховой склад, чтобы превратить столицу в «кладбище для иностранцев»?! Всех нас и наш город спасло только то, что полковник Леску́р отказался выполнять устный приказ и потребовал письменного подтверждения. На счастье, ближайшие соратники императора успели уговорить его не губить город, поэтому Париж, а также мы все были спасены.

Впрочем, люди не слушали друг друга; восклицания неслись со всех сторон:

– А вы знаете, что у русских сегодня еще только 19 марта[62]? У них числение дней юлианское, варварское! Как бы не заставили нас перейти на свой языческий календарь!

– Нас коварно обманывали! Бои шли уже на заставе Клиши, на Монмартре, а нам трубили победные марши о том, что русские отходят! Но они не отходят, а входят!

– Позавчера императрица Мария-Луиза и Римский король, сын Наполеона, уехали в Рамбуйе. А в той же позолоченной карете, в которой Бонапарт ездил на коронацию, вывозили их вещи!

– Императорская семья спасается от казаков, а нас бросает на разграбление!

– А я куда больше боюсь не казаков, а нашей черни. Как бы не повторилось то, что было совсем недавно! Как бы опять на Гревской площади не поставили «малышку Луизон»[63]!

– Монгольские орды поработят нас! Одна надежда, что о нас позаботятся пруссаки и австрийцы, это все-таки цивилизованные люди, да и королевой у нас была австриячка…

– Вы о которой австриячке говорите? Уж не о Марии ли Антуанетте, которую любящие сограждане отправили на гильотину в конце минувшего века?

– Нас убьют, ограбят и убьют и австрияки, и пруссаки, и монголы!

– Уверяю вас, что в российской армии нет никаких монгольских орд и казаков! А император Александр не допустит разграбления Парижа и нашей гибели! Он благороден и великодушен! – раздался взволнованный женский голос, и Фрази с удивлением узнала голос матери.

– Дорогая, тише! – пробормотал отчим, не без опаски оглядываясь.

На миг рядом с мадам Бовуар все замерли; на нее уставились с изумлением.

– Хотел бы я знать, почему вы так в этом уверены, мадам? – неприязненно воскликнул высокий темноглазый человек в потертом до пролысин бархатном рединготе. Он словно бы шипел, выговаривая слова. От злости, может быть?

Пуговицы на его рединготе через одну были оторваны, и Фрази тихонько хихикнула. Но тут же ей стало не до смеха, потому что человек повысил голос:

– Быть может, вы состоите в переписке с русским императором? Быть может, вы русская шпи…

– Заткнитесь, сударь! – рявкнул Филипп Бовуар, заслоняя собой жену и Фрази, но внезапно по толпе словно волна прошла – волна криков, свиста, смеха: люди передавали друг другу, что войска союзников вошли в ворота Сен-Мартен, Святого Мартина!

Все разговоры, споры, страхи, обвинения вмиг были забыты.

Бульвары Парижа приготовились встречать победителей!

– Парижане – они как дети, – проворчал какой-то старик, стоявший рядом с Фрази. – Нам лишь бы на что-нибудь таращиться, разинув рот!

Девочка робко улыбнулась ему, не зная, хорошо это или плохо.

– Смотрите, ах, смотрите, Фрази, Филипп! – воскликнула мадам Бовуар, закинув голову. – Наверх смотрите!

Фрази подняла глаза и тоже ахнула: из окна каждой мансарды высовывалось по нескольку голов; даже на крыше, цепляясь за каминные трубы, стояли люди. И все кричали, свистели, хохотали, махали белыми платками…

– Как бы кто не упал, – пробормотал отчим.

– Повернись ко мне, – сказала мадам Бовуар дочери и прикрепила ей на пелеринку белую розетку. Потом приколола такую же мужу.

Кругом там и сям люди тоже прикалывали на грудь белые розетки или просто ленты. Белый цвет был знаком возвращения Бурбонов[64], знаком графа Прованского, готового провозгласить себя Людовиком XVIII, возвращения которого ждала вся Франция, даже та ее часть, которая не столько давно бурно радовалась, когда отрубали голову Людовику XVI и «австриячке» Марии-Антуанетте, когда в Тампле[65] умирал ее сын, десятилетний принц Луи-Шарль, который мог бы стать Людовиком XVII… Граф Прованский[66], брат покойного короля, не мечтал о престоле, он даже, будучи в эмиграции, провозгласил королем маленького племянника, однако теперь граф стал символом будущего, которое казалось благостным, спокойным, мирным и приближалось с каждой минутой в слаженном топоте коней, барабанном бое и звуках музыки – эти звуки все отчетливей пробивались сквозь крики и почти истерический смех доведенных до восторженного исступления парижан.