Внезапно грянувший залп хохота вполне мог бы сравниться с грохотом пушечного залпа.

– Знаешь, что ли? – удивился Ругожицкий.

– Да все знают, как артиллеристы в еще на пути в Париж отыскали в развалинах погреб с шампанским вином, тысяч до тридцати бутылок, и все распили и разбили! – сообщил Державин. – Оставалось еще штук шестьдесят бочек, так солдаты ставили выкаченные бочки на дно, с шумной радостью сбивали сверху другое дно и манерками черпали животворную влагу; многие даже варили кашицу на шампанском вине. Вот до какой роскоши вы дожили!

Расчеты опять захохотали.

– А знатная удалась кашица! – воскликнул канонир Самойлов. – До сих пор голова от неё кругом! Жаль только, что не осталось больше: нынче у нас пшенка с солониной.

– Ничего, придёте в Париж – душу отведете в тамошних кабачках и ресторациях, – посулил Державин. – Только смотрите, не заказывайте вина с виноградников Монмартра, не то замучаетесь укромный уголок искать, чтобы облегчиться. Мало того, что оно, говорят, кислей кислого, так ещё и урину непомерно гонит. Не зря про него говорят: выпьешь поссон, выльешь кварто[52], а по-нашему говоря, выпьешь полчарки – выльёшь бочку.

Хохот стал еще громче.

В эту минуту мимо батареи промчался верховой трубач артиллерийского полка, громогласно подавая сигнал «К бою!»

– Наконец-то приказ двигаться! – радостно воскликнул Ругожицкий.

– Бог в помощь, поручик! – Державин вскочил на своего гнедого. – До встречи завтра в Париже!

С этой минуты события начали развиваться стремительно. Генерал Рудзевич с егерями обходил холм Монмартр, двигаясь правее, по дороге в предместье Сен-Дени, Святого Дионисия; Ругожицкий с батареей перешел туда же и начал, наступая плутонгами[53], бить неприятельскую кавалерию, которая, оставляя убитых, мчалась на гору, явно растерянная.

Вдруг из крайнего дома от подошвы горы выехал французский полковник в синем мундире и, размахивая белым платком, поскакал прямо к батарее.

Ругожицкий приказал остановить стрельбу, вышел перед батареей и крикнул:

– Что вам угодно?

– Где ваш граф Ланжерон или прусский фельдмаршал Блюхер? – хрипло спросил полковник.

Ругожицкий взмахом руки показал ему направление и повернул было назад, к батарее, но полковник вдруг возопил с отчаянием в голосе:

– Остановитесь! Не стреляйте больше! Мы сдаемся!

Однако канонада по-прежнему доносилась со всех сторон; стрельба не прекращалась. Бой никак не мог уняться. Французы сопротивлялись с озлоблением отчаянным! Две их гранаты взорвались на позициях у пруссаков, левее батареи Ругожицкого.

Раздался ужасный гром, дым клубами поднялся к небу.

– Неужели зарядные палубы рванули? – пробормотал Ругожицкий.

Взрыв неожиданно послужил сигналом к штурму. «Ура!» – раздавалось со всех сторон, перемежаясь с барабанным боем. Все стремились на Монмартр. Французы, осознав свое поражение, не отстреливаясь, бежали вверх; только кавалерия их оставалась с левой стороны у подошвы горы. Ругожицкий отдал приказ прямо на марше сделать по ним несколько выстрелов и, зарядив пушки картечью, пошел на сближение. Но едва собрался дать залп по кавалеристам, как вдруг верховой появился на батарее Ругожицкого, крича:

– Стой! Не стреляй! От графа Ланжерона приказ – остановить военное действие по случаю перемирия!

Это был генерал Капцевич, командующий 10-м пехотным корпусом, который привез весть о сдаче противника.

Так на высотах Бельвиля и Монмартра российские и союзные войска утвердили свою победу над Наполеоном и покорили столицу Франции!

К ночи зажгли в биваках огни, приготовили плотный ужин и мирно уселись у костров. Разнеслась весть, что завтра большой колонной войска союзников войдут в Париж, поэтому всем русским, от подпоручиков до высших чинов, надлежало привести в порядок парадные мундиры и нашить красные лампасы: по примеру самого императора. Однако артиллерии предстояло стоять на прежних позициях для охраны. Только высшие чины могли участвовать в торжественном шествии победителей. Ругожицкий к таковым не принадлежал, так что орудия и оружейные службы оставались на позициях самое малое до полудня, и лишь потом офицерам дозволено было пройти или проехать верхом в побежденный Париж.

Париж, 1832 год

Араго поднялся этажом выше. Здесь было светлее: луна смотрела в высокие окна; к тому же, из-под двух неплотно прикрытых дверей пробирались лучи желтые лучи аргандовых ламп[54].

Ну разумеется, дома в тупике Старого колодца освещались еще по старинке. Более пяти тысяч парижан уже обзавелись газовым освещением, однако могли себе позволить это только люди состоятельные, вдобавок именно те, чьи дома находились поблизости к одному из четырех заводов, снабжавших Париж газом. Самый старый из них располагался на территории Люксембургского сада: он обслуживал Люксембургский дворец, театр «Одеон» и часть аристократического Сен-Жерменского предместья. Второй завод находился неподалеку от заставы Мартир и подавал газ в квартал Шоссе д’Антен и в предместье Монмартр, а также в новый зал Оперы на улице Ле Пелетье. Третий, откуда газ шел на улицу Сент-Оноре и в Пале-Руайаль, был выстроен около заставы Курсель – вне городской черты. Самый большой завод вырос на фобур Пуасоньер – предместье Рыбной торговли. Но ни один из них не обслуживал квартал Маре, то есть Болотный, площадь Вогезов и прилегающие к ней улицы, в том числе тупик Старого колодца. Конечно, кроме этих крупных источников газа существовали еще и мелкие его производители, развозившие газовые баллоны по домам, однако такой газ стоил куда дороже – вряд ли польские эмигранты могли себе позволить такую роскошь.

Араго мог себе позволить провести газ и в свою квартиру, и в редакцию, но не делал этого, предпочитая аргандовые лампы. Уж очень раздражал его назойливый свист газовых рожков!

Он остановился на площадке и огляделся. За одной дверью расстроенное фортепьяно исторгало из себя не модный вальс, а полонез, из чего легко было сделать вывод, что большинство гостей графини Заславской, а может быть и все – поляки. Теперь понятно, почему внизу висело так мало цилиндров. Остальные шаркают по паркету в непременных рогатывках!

Араго не испытывал ни малейшего желания танцевать, тем паче – танцевать полонез, и отошел к другой двери, из-за которой неслись громкие и возбужденные мужские голоса.

Разговор шел по-французски: видимо, среди гостей были не только поляки. Речь шла о Польше, точнее, о тех событиях, которые произошли в Варшаве в ноябре 1830 года. О восстании! Поляки, затевая его, мечтали о национальном торжестве, однако эти события обернулись национальным позором, горем и эмиграцией. Впрочем, крепко ощипанное польское боха́тэровье[55] поддерживалось многими французами, особенно теми, кто был чрезмерно вдохновлен минувшими революционными бурями. Араго помнил демонстрации, которые после падения Варшавы прошли перед зданием российского посольства в Париже. Кто-то даже пытался стрелять по окнам! А Поццо ди Борго в своем донесении так описывал впечатление, произведенное на Францию этими событиями: «Париж проведет несколько времени спокойно после пароксизма, им испытанного; но причина нового волнения будет существовать всегда. Король упал во мнении всех партий. Из всех государств, которые причиняют ему наиболее беспокойства, – Россия на первом плане. Революционные партии и печать усиливают неприязненное чувство короля к России».

«Неприязненное чувство», по мнению Араго, – это было слишком мягко сказано! Когда вспыхнуло варшавское восстание, Франция радостно встрепенулась. Ведь поляки в 1812-м воевали вместе с наполеоновскими войсками против русских. Это замечательно, что теперь шляхта подложила «тирану Николя» такого кролика! То-то попадет ему горчица в нос![56]