Чуть тронутые ржавчиной диски 300-го Мерседеса поднимали пыль неровной дороги Ленинградской области. Десятилетняя иномарка небесно-голубого цвета с остатками блеска на кузове сильно выбивалась из общего ансамбля, который в основном состоял из жигулей тусклых оттенков и покосившихся крыш деревянных домов. Низкое вечернее солнце и насыщенная августовская зелень делали этот грустный пейзаж красивым. Как будто из вредности, вопреки всему. Старые машины – ну и что. Развалившиеся убогие дома – разве это важно. Угрюмые люди – да всё равно. Здесь всё равно красиво. Девочка на переднем сиденье методично крутила ручку стеклоподъёмника взад-вперёд, то впуская внутрь пыльный дорожный воздух вместе с гулом двигателя, то снова оказываясь в аквариуме вместе с запахом сигарет и бензина. Вместе с ней в этой ловушке оказывалось и солнце, которое никак не могло выпутаться из её длинных непричёсанных светло-русых волос. Кругленькое лицо девочки было хаотично усеяно веснушками. Россыпь мелких точек централизованно селилась на щеках, а особенно жаждущие свободы перебежчики умудрились достичь носа, скул и подбородка. Тёмно-розовые губы были высушены и искусаны, и походили на пятно от малинового варенья на бледном полотне веснушчатой кожи.

За рулём автомобиля сидела женщина с длинными тёмными волосами. Не очень молодая. Некрасивая. Но копна кудрявых волос делала её женственной. Своенравные кудри, выбиваясь, падали на лоб и закрывали лицо. От этого оно делалось загадочным, в него хотелось заглянуть и хорошенько рассмотреть. Хотелось прочитать что-нибудь в её глазах – но только до тех пор, пока они скрыты густыми локонами. Определить на глаз её возраст не представлялось возможным – совсем без макияжа, её лицо казалось довольно молодым, но в то же время очень усталым. Время уже успело сделать на её лице набросок будущих морщин, эскиз старости давал точно представление будущей картины. Ей могло быть и тридцать, и сорок, и кто знает, насколько в тот момент она себя ощущала. Ровные тёмные брови очерчивали глубокие синие глаза, которые, не выражая никаких эмоций, сосредоточенно устремились в даль, выискивая край бесконечной нудной дорожной ленты. Одета женщина была просто и не слишком опрятно: потёртые джинсы и растянутая майка, небрежно оголяющая веснушчатое плечо. Тонкие пальцы с облупившимся чёрным лаком то и дело подносили к пухлым, немного потерявшим цвет и сухим губам сигарету. Гулкий шорох открывающегося и закрывающегося окна будто пронизывал всё её тело электрическим импульсом.

– Хватит, а.

Марта остановилась, оставив окно приоткрытым. Салон автомобиля тут же заполнился оркестром из бессвязных звуков убегающих от них пейзажей. Сигаретный дым растворился и смешался с порывами ветра. Безучастный ко всему взгляд женщины споткнулся о мигающую на приборной панели лампочку: бензин был на исходе. В этот момент в её глазах наконец-таки затеплилась хоть какая-то жизнь.

– Чёртов дирижабль. Сколько можно бензина жрать…

Женщина обречённо прислонила голову к руке, в которой тлела сигарета.

Марта задумалась, пробегая глазами по верхушкам деревьев и обрывкам одинаково старых и уютных деревянных домов. В отличие от матери, её лицо выражало достаточно много. А особенно тонкий и чувствительный человек мог бы прочитать в её огромных серых глазах всё, что чувствует и знает эта девятилетняя девочка. Марта бросила на мать короткий взгляд, затем снова уставилась в окно.

– Зачем тогда мы угнали её у папы? – Марта постаралась придать голосу максимальное безразличие. Но обида всё равно сквозила из каждой буквы, пряталась внутри слова и тут же выныривала обратно на поверхность. Мать никак особенно не отреагировала на громкое обвинение, лишь потёрла лоб и убрала волосы от лица.

– Мы ничего не угоняли. Это взаиморасчёт по алиментам.

Потянувшись к ручке стеклоподъёмника, Марта вспомнила о наложенном вето и начала накручивать прядь своих пшеничных волос на указательный палец. Дойдя до кончика пальца, она принялась раскручивать прядь обратно.

– А что такое взаиморасчёт?

Матери не потребовалось ни секунды на размышления о том, как лучше объяснить ребёнку экономический термин.

– Это когда сорокалетний кретин не в состоянии выполнять свои обязательства. Приходится брать инициативу в свои руки.

Марта прислонила головку к стеклу, закрыла глаза и тихо, ритмично заговорила:

– В городе Тихвин

Жил-был Тихон.

Был он тихим,

Но бегал лихо.

Уехал Тихон,

Остался Тихвин.

И стал он тихим,

Совсем как Тихон.

Марта открыла глаза и посмотрела на женщину. Буквально на несколько секунд на лице матери возникла улыбка. На эти же несколько секунд показалось, что это добрая, мудрая женщина, которая нежно любит свою единственную, самую прекрасную на Земле дочь. Гордится ею. На одну, или даже на полсекунды возникла мягкая постель, тусклый тёплый свет ночника, большая книжка с яркими картинками, тихий певучий мамин голос, запах какого-то невероятно вкусного пирога. С вишней, наверное, или с яблоком. Тут же возник писклявый лай симпатичного щенка. Хотя, собаки, может, и не было. Но папа точно был. Где-то за рамкой этой картины. Своим каким-то особенным мужским присутствием он обволакивал эти две секунды несуществующего счастья.

– Глупо как-то. – сиплый голос матери прогнал папу, щенка, книжку и уничтожил запах пирога струйкой дыма от свеже зажжённой сигареты.

– И на “Резиновую Зину” похоже.

– Совсем не похоже. Это про другое.

На мгновенье показалось, что в серых глазках Марты блеснули предвестники слёз. Но девочка сдержалась и ничего больше не сказала. Марта хорошо знала, что в дороге лучше молчать. Но ей было девять. И это было очень трудно.

– А почему папа никогда не фотографировал меня на свою камеру? Ни разу.

– Он фотографировал. Ты просто не помнишь.

– А где эти фотографии?

– Они сгорели во время Великого ленинградского пожара в 90-м году.

– А разве был такой пожар?

– Говорю же, ты совсем ничего не помнишь из своего детства.

Марта задумалась. Её взгляд мгновенно загорелся, но тут же сник, как будто закоротил подступающей грустью. Где-то из глубины протестующей души армией начали наступать слёзы. Предатели, не могли подождать до вечера.

– Я помню запах твоей помады.

Казалось бы, что ребёнок может знать о ностальгии. Откуда он знает, что такое светлая грусть? Да и о чём собственно ему грустить? И тем не менее, её глаза снова озарились мягким сиянием приятных воспоминаний.

– Ты наклонялась, чтобы меня поцеловать перед тем как уйти. Ты думала, что я сплю. Но я не спала. Я ждала, пока ты меня поцелуешь. Когда этого не было, мне снились кошмары. Жуткие.

Лёгкая ухмылка мгновенно сошла с лица матери.

– Не выдумывай. Откуда ты эту ерунду берёшь постоянно? Я губы вообще никогда не красила.

– Малиновая. В блестящей коробочке. Я играла с ней всегда.

На лице матери как будто возник новый оттенок. Брови приподнялись, глаза округлились. Как у плохой актрисы, которой нужно сыграть лёгкое удивление, но ничего, кроме уродливой клоунской гримасы, у неё не выходит.

– Чёрт, как же это приятно – знать, что ты ковырялась в моих вещах.

Марта набрала воздух чтобы что-то возразить, но затем выдохнула, сжала губы и отвернулась. В свои девять она точно знала, было бесполезно объяснять этой женщине, что Марта каждый день брала мамину помаду, аккуратно открывала, легонько, жутко боясь случайно её испортить, вдыхала аромат, закрывала глаза и представляла что мама рядом. Да и не за чем. Марта снова уставилась в окно. Покосившийся дорожный указатель гордо сообщал, что до Гатчины осталось 200 км. Марта знала, что это означает одну заправку, несколько остановок, чтобы покурить и, возможно, одну, чтобы поесть. Но это как повезёт. Занудливо заколотил поворотник. Из-за угла показались железки и шланги бензоколонки.