Природу зависти Б. Спиноза постулировал в теореме 24 следующим образом: «Если мы воображаем, что кто-либо причиняет удовольствие предмету, который мы ненавидим, то мы и его будем ненавидеть. Наоборот, если мы воображаем, что он причиняет этому предмету неудовольствие, мы будем любить его» (Спиноза, 1984, с. 33), а в теореме 32: «Если мы воображаем, что кто-либо получает удовольствие от чего-либо, владеть чем может только он один, то мы будем стремиться сделать так, чтобы он не владел этим». Далее философ поясняет, что «природа людей по большей части такова, что к тем, кому худо, они чувствуют сострадание, а кому хорошо, тому завидуют» (там же, с. 36).
В теореме 35 Б. Спиноза выводит следующее правило: «Если кто воображает, что любимый им предмет находится с кем-либо другим в такой же или еще более тесной связи дружбы, чем та, благодаря которой, он владел им один, то им овладеет ненависть к любимому им предмету и зависть к этому другому», и поясняет, что «такая ненависть к любимому предмету, соединенная с завистью, называется ревностью, которая, следовательно, есть не что иное, как колебание души, возникшее вместе и из любви и ненависти, сопровождаемое идеей другого, кому завидуют. Эта ненависть к любимому предмету будет тем больше, чем больше было бы то удовольствие, которое ревнивец обыкновенно получал от взаимной любви любимого им предмета» (там же, с. 37).
Франсуа де Ларошфуко, внесший огромный вклад в изучение природы зависти и ревности считал, что «зависть продолжается всегда дольше, нежели счастье тех, которым завидуют». В «Максимах» он дает определение зависти как одного из самых распространенных человеческих пороков и отличает ее от ревности: «Ревность до некоторой степени разумна и справедлива, ибо она хочет сохранить нам наше достояние или то, что мы считаем таковым, между тем как зависть слепо негодует на то, что какое-то достояние есть и у наших ближних» (Ларошфуко, 1990, с. 32). «Ревность питается сомнениями… она умирает или переходит в неистовство, как только сомнения превращаются в уверенность» (там же, с. 33). Философ замечает, что о зависти, как о неприличной болезни, говорить не принято: «Часто люди похваляются самыми преступными страстями, но в зависти, страсти робкой и стыдливой, никто не смеет признаться… Люди не прочь тщеславиться самыми нелепыми страстями; зависть же есть такая низкая и трусливая страсть, что в ней признаться не смеет никто» (там же, с. 32).
Философ был уверен в том, что добродетели – это чаще всего искусно «переряженные» пороки, поскольку «они входят в состав добродетелей, как яды в состав лекарств», и «как бы мы ни старались скрыть наши страсти под личиной благочестия и добродетели, они всегда проглядывают сквозь этот покров» (там же, с. 58).
Этика Нового времени характеризуется рационализмом, когда философы опираются на человеческий разум – основное средство поиска истины. По своей природе человек – эгоист. Идет ли речь о скрытности и притворстве, о доброте или зависти, на первом месте всегда польза. Понимание зависти и ревности философами Нового времени основывалось как на диалектических традициях Древней Греции, так и «греховной мысли» христианства. Фрэнсис Бэкон утверждал, что зависть носит деструктивный характер: «Кто не надеется сравняться с ближним в достоинствах, старается сквитаться с ним, нанося ущерб его благополучию. В зависти всегда таится сравнение, а где невозможно сравнение, нет и зависти» (Бэкон, 1978, с. 369). «Из всех страстей зависть самая упорная и неугомонная», она постоянна и неизменна, гнуснейшая из страстей, принадлежащая дьяволу, «который между пшеницей посеял плевла, когда люди спали, и ушел», а зависть «не исчезала после убийства того, кому завидовали» (там же, с. 370–372).
Зависти подвержены люди, «которые не в силах помочь собственной беде» и, следовательно, направляющие свою энергию на то, чтобы навредить другому. К этой группе философ причислял уродов, евнухов, незаконнорожденных и пр. Но особенно завистливы люди, «желающие преуспеть во всем сразу», потому, что им кажется «будто они сами идут назад, потому только, что другие ушли вперед» (там же, с. 369). Позже Р. Декарт указывал на агрессивно-деструктивный компонент в интерпретации зависти: «Нет ни одного порока, который так вредил бы благополучию людей, как зависть, ибо те, кто им заражен, не только огорчаются сами, но и, как только могут, омрачают радость других» (Декарт, 1989, с. 651).
Дэвид Юм указывал на еще одну важную особенность соотношения любви и ревности. Он отмечал особенность сильных аффектов переходить друг в друга или взаимно усиливать влияние: «Если человек сильно влюблен, то небольшие недостатки и капризы его возлюбленной, а также ревность и ссоры, к которым так сильно подаст повод указанное отношение, обычно только придают силу господствующему аффекту, как бы неприятны и непосредственно связаны с гневом и ненавистью они ни были» (Юм, 1998, с. 539).
Рассмотрение проблемы, затронутой Д. Юмом, продолжено Иммануилом Кантом, который указывал, что при сильной страсти даже такая негативная эмоция, как ревность, служит усилению господствующей страсти (любви), но если страсть ослабела, то ревность только отравляет существование, легко пересиливая приязненные чувства: «Почему любовный роман оканчивается свадьбой и почему так противен и пошл всякий приложенный к нему том (как у Филдинга), который рукой кропателя продолжает роман еще и в браке? Потому, что ревность, как страдание влюбленных среди их радостей и надежд, до брака есть для читателя услада, а в браке яд; ведь, говоря языком романов, „конец страданий от любви есть в то же время и конец любви“ (разумеется, любви в сочетании с аффектом)» (Кант, 1994, т. 7, с. 341).
Говоря о зависти и ревности, Иммануил Кант ставил «недоброжелательность» во главу угла. Философ полагал, что недоброжелательность проявляется опосредованно, имеет «косвенно злонравный» характер и представляет собой досаду потому, что «чужое благополучие заслоняет… собственное» (Кант, 1988, с. 325). Иммануил Кант различал соревнующуюся ревность и недоброжелательную ревность. Соревнующаяся ревность, по мнению философа, появлялась тогда, когда человек развивает свои собственные способности, недоброжелательная ревность проявляется в том, что человек «преуменьшал совершенства другого», желая видеть «только себя одного счастливым и совершенным» (там же, с. 325). По мнению философа, люди больше склоняются к недоброжелательной ревности, служащей основой для зависти.
Мыслители Нового времени, в особенности Р. Декарт, Б. Спиноза, Т. Гоббс, препарируя ревность и зависть, показали особенности их выражения, пусковые механизмы и мотивы. В целом они осуждали и ревность, и зависть как эгоистические страсти, полагая, что им не место в человеческой натуре, руководствующейся истинным разумом, естественными законами и гражданскими нормами. Отношение философско-этической мысли XVIII в. к ревности как к чувству и одновременно как к предмету исследования наиболее полным образом передают слова Б. Спинозы, который призывал «не плакать, не смеяться, не проклинать, но понимать» (Спиноза, 1984, с. 218). Б. Мандевиль высказал мысль о том, что причиной развития общества служила нужда, слабость, страсти человека и его эгоистические интересы – своекорыстие, зависть и лживость. Сами добродетели порождены пороками, поэтому задача воспитания состоит в том, чтобы так направить эгоистические наклонности, чтобы они работали на благо других лиц (Мандевиль, 2000, с. 79). Он уверен, что печаль будет одолевать человека до тех пор, пока «сохраняется желание владеть понравившейся вещью», и не исчезнет, пока человек не испробует все средства удаления «этого зла», вплоть до применения «гнева на тех, кто владеет тем, что мы ценим и желаем». Также философ сравнивал зависть с чумой, «меняющей свои симптомы» (там же, с. 79).
Шарль Луи Монтескье впервые заговорил о том, что у ревности может быть не только психологическое, но и культурологическое объяснение: «Следует тщательно различать у народов ревность, которая порождается страстью, от ревности, которая имеет основание в обычаях, нравах, законах. Одна – все пожирающее лихорадочное пламя; другая же, холодная, но порою страшная, может соединяться с равнодушием и презрением. Одна, будучи извращенней любви, любовью же и порождается. Другая зависит единственно от нравов и обычаев народа, от законов страны, от морали, а иногда даже и от религии» (Монтескье, 1955, с. 615). Такой подход подводит к возможности рассмотрения ревности в контексте ее культурного бытования, выводя всю теорию ревности за рамки узких механистических объяснений.
