– И как он выглядит?

– Ох… Ну, ты знаешь… Такой вытянутый, изогнутый. Блин, да сходи сам и посмотри! Вот прям сейчас. Все равно ничего не делаешь!

Хмм, я ей уже рассказывал о себе? Или у меня на лице написано, что я убегаю от обязанностей? Не думал, что отпечаток жизнедеятельности будет заметен на лице так быстро. Я, конечно, никуда не пошел. Нужно стоять в очереди. Я не стою в очередях. Обычно я хвалюсь этим, говоря, что это форма протеста против культуры потребления. На самом деле у меня затекают ноги. А она… В нее определенно можно было бы влюбиться. Вернее, разделить с ней любовь к весне и к хорошей погоде.

– А сама-то ты что? Уедешь через пару недель, а города толком не видела…

– Так пошли со мной гулять! Покажешь мне любимые места.

– Я скорее гуляю подальше от мне нелюбимых мест, – пробубнил я ей в ответ, уставив свой взгляд на кафель под ногами.

– Ну и хорошо! Гулять, гулять, хочу гулять! Скоро закончится моя смена, и мы непременно идем гулять!

Ну ладно. Пусть так – пойдем гулять. Пусть судьба решит за меня, что мне сегодня делать. Чем меньше ты думаешь о том, чем заняться, тем меньше сожалеешь, если что-то пошло не так. Спонтанность освобождает. Дышится немного легче. С недавнего времени я только так и живу. Надо скрутить самокрутку, а то, не дай бог, еще душа очнется… А это очень болезненный процесс.

Мы вышли покурить. Любуемся ранней весной. Она запрещает молодежи носить легкую одежду, ведь еще довольно холодно. Если весна не окончательно пришла в Нью-Йорк, то в душе Эльзы, вышедшей со мной, весна обрела свое законное место. В таком случае надеть утром пальто – кощунство. Выходит на улицу в одной рубашке и мерзнет, как не мерзла зимой, а все потому, что весна и солнечно. Слишком рано ходить без верхней одежды. В том же ключе говорят о некоторых гениях, опередивших свою эпоху. Опережающих природу. Эльза машет свободной рукой, притаптывает ногами и периодически вздрагивает. Все происходящее чем-то напоминает древние славянские обряды по призыву теплой погоды. Выдыхает дым уже как индейцы – призывая солнце. Общество смотрит на нее с бубном/сигаретой, как на идиота, и проходит мимо. Гении эпохи опережают свое время. На них смотрят тем же взглядом: «Больные». А они двигают время, вращают планету, перелистывают страницы истории.

– Да вы сами через месяц будете также одеваться! – бросаю им вслед свое презрение вместе с бычком. Мы выполняем общественно важную функцию по призыву весны; метафизически; сами того не ведая. Поделился своими мыслями с Эльзой. Она засмеялась. На секунду показалось, что и солнце чуть-чуть усмехнулось и стало немного теплее.

Мы докурили. (Сколько повторений момента сегодня? Отличался ли один от другого? Сколько кругов я успел пройти?) Эльза продолжила работать, а я за это время успел сходить домой и принести ей свое пальто. Если я не задумываюсь над судьбой детей в Африке, это не означает, что смог бы спокойно стоять рядом с мерзнущей Эльзой, тем более она уедет потом помогать этим самым детям (опять же – что бы это ни значило!), так что я вправе считать себя благодетелем и меценатом. Приготовив последнему клиенту кофе, Эльза надевает пальто, и мы выходим из заведения. Двигаемся по направлению к Ист-Виллиджу.

– А все-таки этот метеорит?.. Пока тебя ждал, пролистал с десяток статей, и ни одного толкового описания. Неужели на весь город никто не смог рассказать, что он увидел?

Эльза хмурится, начинает над чем-то думать, но за поворотом обнаруживает стаю голубей. Бурлящие создания, курлыча, прыгают друг на друга, чем-то напоминая панков, месящихся в мошпите. Эльза вскрикивает и бежит в самый центр, вскинув руки. Party animal.

Если бы это были московские голуби, мне бы вспомнились строчки «Кровостока»: «Они всех склюют, нах, и высрут помет на асфальт. // И город станет пустым и ярким, мама, как бриллиант».

Если бы это были парижские голуби, я бы подумал о том, что я ел этого самого голубя в Париже.

Если бы это были стамбульские голуби, я бы задумался о святом духе.

Но это были голуби Эльзы, и, когда они вспорхнули, я больше не мог ни о чем думать, кроме как о голубях и об Эльзе.

Весна. Солнце. Голуби. Эльза. Деревья. Поменьше. Побольше. Солнце. Куст. Почти распустились. Мороженое. Холодно и без мороженого. Смеется. Общаемся с бездомным. Довольно интересно. Солнце. Ист-Ривер. Купили хлеба. Опять кормим голубей. Весна. Солнце. Голуби. Эльза. Солнце целует ее губы. Я пытаюсь поцеловать солнце. Ветер гладит ее волосы. Я внимательно вслушиваюсь в шепот ветра: может, он мне расскажет, что он почувствовал, когда коснулся ее лица.

Сегодня 18 марта. Получается, прошло три дня с нашей встречи. Получается, я не видел Эльзу трое суток. В кафе мне сообщили, что она все-таки умудрилась простудиться после нашей прогулки и лежит дома с температурой. Как некстати.

Все три дни я провел, перетекая с места на место. Офис незаметно превращался в спальню, спальня оказывалась вагоном метро. Дни сменялись, как и места пребывания, а я… Я оставался тем же человеком, где бы я ни очутился. С одним и тем же настроением, теми же привычными мыслями, с вечно уставшим лицом. С черными дырами-кругами под глазами, которые засасывали взгляд прохожих. Я терялся в пространстве: вот только что я варил себе кофе в моей квартире в Уильямсберге, районе Нью-Йорка. В моей руке была турка. На турку лилась вода из-под крана. Я отчетливо это помню! А теперь я стою в центре Манхэттена, и какая-то старушка спрашивает у меня дорогу к метро. И что было между этими двумя событиями?

Обычно все наоборот. Допустим, есть площадь. Ее не реставрируют. Здания, тротуары, избитые бордюры не меняются десятилетиями. Вывески висят годами. По площади каждый день ходит девушка: утром на работу – вечером домой. Иногда она грустная, иногда веселая. То она надевает легкое белое платье, то строгий черный костюм… И каждый день она разная, другая, живая, – проходит сквозь бессменную мраморную площадь. А у меня… У меня все наоборот. Не я хожу по городу – я стою на месте, – а город ходит по мне. Мои пухлые губы, кривой нос, мягкие щеки и серое настроение неизменны, где бы я ни оказался. Словно мое одинаковое лицо выглядывает из разных тантамаресок. Я стою на месте: с лицом в дырке смотрю в камеру. Через какое-то время приходят рабочие, поднимают картонку-декорацию и уносят ее из кадра. С другой стороны приходят уже другие рабочие и ставят передо мной новую рамку – плакат с изображением офиса, кафе или квартиры. Я просовываю в рамку свою голову, как под плаху, – а лицо не меняется. Только что я был моряком, теперь же я принцесса – а лицо не меняется. Только что был в Париже, теперь же стою на Китайской стене – а лицо не меняется! Спрашиваю себя: «Кто за камерой? Кто меня фотографирует? Бог?» Я просто декорация. Памятник, окруженный живым миром.

Все-таки как же бессмысленно мое существование! Кому все это нужно? Если мне дали язык и губы, то, наверное, я должен с кем-то разговаривать. А с каждым днем говорить хочется все меньше… Если тенденция не изменится, то через полгода я буду немым. И это не выбор и не борьба… А так… Просто мне неинтересно больше говорить. Возможно, я как волчок: раскрутившись когда-то молодым, вращаюсь в этой жизни по инерции. Семья, школа, университет придали волчку центробежную силу. Детство закрутило меня. И да, еще пару лет назад я всегда стоял прямо, твердо зная смысл, – родители подарили мне цель. Но вот я кручусь все медленнее. Я начинаю валиться то в одну сторону, то в другую. Я не знаю, чего хочу. Мой волчок колеблется. Но у этого замедления есть и положительная сторона: я лучше вижу узор самого волчка. Быстро крутившись, я даже не подозревал, что рисунок на моем волчке – не просто набор линий. Оказывается, на нем свой уникальный узор, который размывается в скоростной суете, но теперь, замедлив движение, он стал виден более четко. И возможно, если я разгляжу весь узор, я лучше себя узнаю и смогу заново раскрутиться. (Опять стать счастливым?)