Удар. Кровь. Сигнал тревоги по рации; слышно, как из маленького динамика с трескучим звуком раздаются проклятья и гневные призывы разобраться с виновниками. Булыжник в руках. Кровь на булыжнике, кровь на корпусе шлема, в том месте, где маска респиратора смыкается с тыльной частью каски — каски, которая надёжно закрывала лицо человека от внешнего мира. Согласиться на сделку с Альянсом — значит стать невидимым для всех. Вот чего желал Фрэнк сейчас, стоя в испачканной в собственной блевотине майке, мучимый ознобом и болью в спине и затылке, — вот чего он хотел: стать невидимым. Достаточно надеть маску, и тогда никто его не узнает, даже сам Фрэнк забудет, кто он такой на самом деле. Но Фрэнк всё ещё видит кровь, густую и свежую, кровь, что выплёскивается из тёмной пробоины в черепе.
Объявили перерыв.
Фрэнк заметил в нижней части станка (так он предпочёл называть про себя данный аппарат) некие переборки; по трубкам текла какая-то жидкость, на свету казавшаяся серебристой. Наверное, такой цвет жидкость приобрела из-за свойств трубки. Предположив, что это может быть упомянутый Освальдом керосин, Фрэнк решил выломать трубку. В конце концов, сокамерник ведь не уточнял, в каком виде на перерабатывателе находится керосин. Бутылка, канистра… Вероятнее всего, это топливо будет использовано непосредственно в самих механизмах. Нужно достать керосин, потому что зуд становился невыносимым; из всех вещей именно к зуду привыкнуть сложнее всего. Лучше сразу покончить с тем, чтобы каждую ночь под рубашку забирались проклятые вши и клопы. Членистоногая нечисть являлась своего рода местью опустошительной политике Альянса; инопланетяне качали из планеты ресурсы, иссушали реки, моря, превращали долины в пустыни, однако всякие паразиты вроде тараканов, клещей и прочих букашек продолжали существовать и в таких условиях. Эти твари никогда не вымрут.
Гудок. Работа возобновилась.
Фрэнк подошёл к станку вплотную и, продолжая жать на кнопку и двигать рычаг, осмотрелся. Желание разрешить хотя бы одну из накопившихся проблем перевешивало страх оказаться замеченным за порчей казённого имущества. Не уверенный, что трубку вообще удастся вырвать, Фрэнк слегка пригнулся и, опустив руку, ощупью нашёл нужную переборку; пальцы легли на тонкую трубку, будто керамическую, гладкую и холодную. Прождав секунду, Фрэнк обхватил трубку и дёрнул её. Она не поддавалась. Порядком истощённое тело не могло собрать в себе достаточно сил. Понимая, что затея глупа и вряд ли окончится чем-то хорошим, Фрэнк продолжал дёргать трубку. По счастливому совпадению, надзиратели пока не появлялись в этой части зала, и у Фрэнка ещё было время, чтобы добыть себе керосин. Если это действительно он… Фрэнк рванул трубку ещё раз, и, наконец, она вышла из паза, обдав ладонь ледяной жидкостью. Ощутив знакомый запах, Фрэнк поднял руку к носу. Терпкий запах топлива, как из довоенного времени. Не важно, что он делает в инопланетном механизме. Если подумать, химические соединения во всех концах галактики одинаковы… Не важно. Главное, механизм продолжает работать. Никто не поднимает тревогу. Фрэнк растёр ладони, затем, кое-как залезая под одежду, старался растереть остальные участки тела; сложнее всего было с рукавами и штанинами, однако, именно предплечья и голени чесались почему-то сильнее всего. Керосин тёк из трубки прямо на пол, растекаясь блестящей лужицей; острый запах топлива отчётливо выделялся в словно бы хлорированном воздухе, и скоро к Фрэнку должён был подойти надзиратель.
Заметив, как к нему направляется надзиратель, Фрэнк начал запихивать конец трубки обратно; керосин вытекал на трясущиеся ладони; кожу жгло, на запястьях появилась характерная сыпь. Кое-как вставив трубку в паз, Фрэнк выпрямился. В этот момент его резко развернули, и Фрэнк увидел перед собой лицо надзирателя.
Без слов он ударил Фрэнка в живот, отчего тот согнулся пополам и вновь почувствовал тошноту, которая, отравляемая запахом керосина, становилось невыносимой. Последовало ещё несколько ударов; Фрэнк обмяк — всё тело мучилось от боли. И вроде бы не осталось сил пребывать в сознании, но именно боль, чем сильнее она была, тем надёжнее удерживала Фрэнка от обморока. Да, таков твой мир теперь. Это ад. Удар. И ещё удар. Фрэнк повалился на станок, чтобы кое-как удержаться на ногах, но в этом не было никакого толку; самопроизвольно начали звучать просьбы остановиться, Фрэнк лишь не понимал — он ли говорит это, или кто-то другой. Некто иной молвит его губами. Опять — удар. Какой по счёту… Слух уловил быстрый, почти мгновенный щелчок. Надзиратель приставил конец дубинки к горлу Фрэнка, и тело целиком пронзил разряд напряжением в сотню вольт. Числа не столь важны, когда внутренние органы словно бы скрутились в бараний рог; мышцы одеревенели, и на несколько секунд, тех секунд, сравнить которые можно было, наверное, с полным погружением в кипящую лаву, Фрэнк превратился в чистый сгусток энергии, в комок нервных окончаний, находящихся на пределе своих сенсорных способностей, за которым — уничтожение, пустота, небытие. Боль — это максимум. Что-то абсолютное. Непревзойдённое. Электроток связал клетки тела в некую обострённую, горящую цельность.
В дело вмешался охранник из числа модифицированных солдат. Он прекратил экзекуцию. Первые секунды Фрэнк ничего не чувствовал. Он будто умер и ожил. Будто выпрыгнул из преисподней столь же резво, как и оказался в ней. И для описания тех мучений не нашлось бы подходящих слов в человеческом словаре.
— Всё-всё, я понял! — сказал надзиратель. Он ушёл.
К Фрэнку обратился голос, искажённый фильтрами, голос, поднимающийся из искорёженной глотки, которая пережила одному богу известно какие хирургические операции; голос человеческий, однако принадлежащий чему-то сверхъестественному:
— За работу!
Не приказ и не угроза. Никакой интонации. Обычная команда, будто Фрэнк — такой же робот, автомат, как и этот солдат. В нём не осталось ничего человеческого, даже взгляд — лишь отсвет красноватых окуляров. Лицо, на котором отобразилась эмоция, как у того надзирателя; поза — с виду статичная, лишённая напряжения, — эта отрешённость говорила только о том, что всё в этом месте, а, возможно, и во всём мире, теперь подчинено исключительному, бесстрастному рассчёту. И в «Нова Проспект» эта идея доведена до крайности, до абсурда, но Фрэнку уже было всё равно, ведь он преодолел эту границу и находился далеко от привычных понятий о добре и зле.
Боль никак нельзя было заглушить, а значит, и заглушить сознание оказалось невозможно.
Оставшееся время до конца рабочего дня Фрэнк провёл, как в тумане. Он плохо запомнил, как их вели обратно через двор тюрьмы в блок; он почти не помнил, как их строили в те же шеренги, что и утром, и вчерашним днём. Единственное, что въелось в его пропитанное болью восприятие, был острый, отточенный, как лезвие, взгляд, словно из глубины прозрачного источника. Живой, пульсирующий взгляд. Лица Фрэнк не разглядел — всё внимание приковали к себе глаза, трепещущая в них зеркальная глубина, в которую можно было ненароком провалиться, тем самым покинув стены «Нова Проспект». Лишь потом, когда их довели до камер, Фрэнк понял, что это был Освальд. Синяк всё ещё не рассосался, и лицо было грязным, заросшим. Но взгляд — он явно не принадлежал узнику, заключённому. Конечно, формально Освальд, как и Фрэнк, и другие зэки, являлся этим самым зэком, однако подобная ясность, лучистая энергия, проистекающая из его глаз, выражали какую-то стойкую, непримиримую волю, бьющуюся внутри сокамерника.
Здесь Фрэнк догадался — за последние несколько дней он не смотрелся в зеркало. Он не знает, как выглядит. Он лишь ощущает себя избитым, униженным, — он чувствует себя комком грязи, что растащили на мельчайшие куски и дождь, и ветер, и сапоги солдат. Он знает, как выглядит Освальд. Освальд знает, как выглядит Фрэнк. Так каждый стал зеркальным отражением другого, но в эту секунду Фрэнку очень захотелось увидеть себя в зеркале. Ощутить своё отражение. Правда, он начал волноваться, что отражение напугает его. Он всерьёз стал бояться этого, и дал себе зарок никогда не думать о зеркалах. Даже об отражающих поверхностях. Фрэнк почему-то начал испытывать страх перед тем, в кого он может превратиться. Красные окуляры. Респиратор. Искажённый голос. Из заключённых и так выбивают волю — пинками, унижениями, электротоком. Для подавления все средства хороши, особенно когда сгоняешь всех особей в один вольер, где оказывается, что одни не прочь примерить на себя роли палачей; ведь заключённые становились надзирателями не из необходимости — им только предоставляли возможность, и они соглашались.
