А свобода была очень близко. Она разве что не хлопала заключённых по плечу.

Достав из тележки кирки — все до единого инструменты были ржавыми, а деревянные черенки практически полностью сгнили, — Освальд и Фрэнк начали долбить каменные наросты для установки штативов. Уже наступил вечер, темнело, и перед глазами плыло, как в замыленном изображении. Холод крепчал, и куртка теперь становилась не просто тяжёлой, она словно твердела, делая Фрэнка совсем неповоротливым. Выбивая новые куски каменистого грунта, Фрэнк старался двигаться так, чтобы не дать ткани совсем заиндеветь.

Выкопав яму, заключённые начали устанавливать гидрант. От изнеможения и последствий утреннего наказания, в тот момент, как свая была поставлена в вертикальное положение и её необходимо было прикрепить к штативу, Освальд внезапно осел на землю, будто кто-то выключил его, и свая начала крениться вбок. По наитию Фрэнк подскочил к Освальду и рывком оттащил его в сторону, когда свая начала падать. Ломая штативы, длинная металлическая палка с грохотом рухнула наземь — ровно на то место, где секундой ранее находился Освальд. Только сейчас до Фрэнка дошло, что он сделал. В те мгновения, когда свая наваливалась на ослабевшего до состояния обморока Освальда, он совсем не собирался выручать сокамерника. Однако что-то зажглось в нём. Нечто своевольное и требовательное. Фрэнк спас Освальда от смерти, потому что это показалось ему правильным. Тем не менее, сейчас по их душу направлялось несколько охранников, их красные окуляры, точно глаза загадочных ночных зверей, тускло светились в ледяной тьме, а тишину оглашал топот армейских ботинок.

— Молчи, — сказал Фрэнк. Он не мог подавить дрожи в голосе. Как ни как, сейчас ему страшно. И одновременно с этим как-то спокойно.

Включив фонари, охранники направили на заключённых оружие и начали осматривать место поломки; треножный штатив, точно корни векового дерева, опрокинутые, торчали из прорубленной ямы, под сваей лежало несколько передавленных частей, которые нужно было установить на гидранте после того, как будет зафиксирована сама свая.

Охранники приказали заключённым встать на ноги. Освальд с трудом поднялся. Фрэнк придерживал его, чувствуя под курткой сокамерника дрожь. Освальда лихорадило.

— Нужны новые части! — скомандовал охранник; ему что-то ответили по рации. Услышав трескучий, перебиваемый мелкими помехами в эфире голос, Фрэнка бросило в пот: он будто бы оказался там же, во дворе, в окружении десятков взглядов, и в руке у него был булыжник с пятнами крови, на земле лежал труп ГО-шника с пробитой головой. Паника. Микки кричит. Ведь он и заварил эту кашу. Микки уже в аду, и там, вероятно, намного лучше, чем здесь. Чёрт тебя дери, Микки. Джек, наверное, тоже мёртв. Фрэнк вдруг подумал, что его почти не волновала судьба Джека. Он исчез. Была облава, и Джек будто бы испарился. Не удивительно, что Фрэнк не заметил этого — они были напуганы и действовали под властью страха.

Охранник направил свет фонарика прямо на лица заключённых, и Фрэнк ослеп на те несколько секунд, что жёг глаза невыносимо яркий луч белого света.

— Вы будете наказаны, — прозвучал голос в ночи. Неживой и механический, будто сыгранный на синтезаторе.

Фрэнк решил сделать то, что, наверное, мог сделать разве что сумасшедший.

— Это из-за меня упала свая, — сказал Фрэнк.

Не нужно быть гением, чтобы догадаться — нет смысла выгораживать другого перед лицом того, кто давно уже забыл, что такое человеческие эмоции. Но почему-то Фрэнк хотел помочь Освальду, помочь хоть чем-нибудь, пусть вместе с ним Фрэнк представлял собой слабое подобие самостоятельного человека. Никакой свободы, полумёртвое тело и практически убитая душа.

— Накажите меня! — закричал Фрэнк. — Эй, ты, придурок! Ты слышал, что я сказал? Нахер тебя, сука! Нахер тебя и всё это дерьмо!

Вновь глаза осветил ослепительный луч. Охранник молчал.

Подъехал броневик с новыми частями для устройства заграждения.

— Исправляйте! — приказал охранник.

На этот раз заключённые устанавливали гидрант под тщательным надзором двоих охранников. Освальд еле справлялся. Фрэнк едва мог видеть в темноте его лицо, но слышал, как тяжело дышит сокамерник. Заметив, что большую часть работы выполняет Фрэнк, в то время как Освальд всё чаще отвлекается, чтобы поднабраться сил, которые и так были на исходе, охранник начал бить Освальда, дабы тот не отлынивал.

— Не трогай его! — закричал Фрэнк.

И почему я сделал это, спрашивал он себя потом.

Фрэнк подбежал к охраннику, что избивал Освальда, и попытался ударить его. Исхудавший заключённый мог нанести мало вреда полностью экипированному и подготовленному солдату, и Фрэнка быстро повалили на землю. На мгновение Фрэнк увидел широкий ночной небосвод: чистая, бездонная тьма, тьма без звёзд, без сновидений, тьма самого забытья.

Охранники не избивали заключённых, как это делали надзиратели. Фрэнк услышал приказ:

— В карцер!

После этого Фрэнка подхватили и скрутили, что нельзя было даже пошевелить головой.

— Здесь всё! — услышал Фрэнк за спиной.

Его куда-то повели, и всё, что мог видеть Фрэнк, это земля, которая быстро уходила из-под ног. Охранники держали его тело будто в тисках; даже в этих движениях не было ни единого выражения человеческой воли, какая чувствовалась в действиях надзирателей. Последние были пропитаны нездоровым удовлетворением, желанием причинять боль, наслаждением от власти. Но сейчас — руки как механические приводы цепко удержали Фрэнка, и не было никакой ругани и злости. Фрэнк вспомнил того смешного человека. А ведь он и правда был забавен. Даже с дубинкой в руках. Даже с наделённой властью.

Фрэнка швырнули в кузов броневика и закрыли люк.

Стало тихо и темно. Фрэнк не видел абсолютно ничего. Он только чувствовал ледяную и твёрдую поверхность пластин, которыми был окован грузовой отсек бронемашины.

Спустя какое-то время заревел двигатель, и броневик начал движение. Машину трясло на ухабах, и Фрэнк то и дело ударялся о стенки кузова; последний удар пришёлся прямо по затылку, и волна боли охватила собой весь череп — от макушки до основания; в глазах зажёгся огонь, который распался на тысячи цветных разводов.

Броневик остановился.

Люк открыли, и Фрэнка выволокли наружу, бросив наземь, как мусорный мешок.

Над головой вместо неба — низкий серый потолок с висящими на проводах лампочками накаливания; светили они очень тускло, так что большая часть пространства рассеивалась во влажных и промозглых потёмках. Со стороны раздавались крики и просьбы прекратить. У Фрэнка ёкнуло сердце. В этот момент ему стало по-настоящему страшно. Сил подняться не было, голова ещё болела после того удара о стенку кузова. Над Фрэнком появились трое надзирателей. Догадываясь, что сейчас произойдёт, Фрэнк попытался свернуться калачиком, но тут же на него обрушились удары; Фрэнка молотили так, будто пытались превратить его тело в фарш. Никогда ещё в «Нова Проспект» его не избивали так сильно, с таким упорством и старанием. Звуки ударов раздавались с такой частотой, что поглотили собой иные шумы, а мир превратился в шторм из болевых ощущений, которые с каждый разом только повышали собственную интенсивность. Наконец, мир погрузился в пламя, когда надзиратели врубили электрошок, и каждый удар заставлял Фрэнка испытывать такую боль, что единственное возможное спасение он видел только в смерти; спустя ещё несколько таких ударов Фрэнк не мог думать даже о смерти. Он вообще ни о чём думал. Он не боялся и не страдал. Он являлся самой болью, самим мучением, страданием.

Экзекуция закончилась с приказом охранника.

Фрэнк не мог открыть глаза, потому что они заплыли синяками, и только слабое и мутное сияние света от лампочек проникало сквозь кожу, достигая роговицы.

Фрэнк слышал звуки ударов: бум! бум! бум! Словно стучат по матрацу или пиньяте. Ещё слышались крики, но с каждым новым ударом кричали всё реже, пока не оставалось ничего, кроме этих глухих и резких стуков.