— Тебя волнует что-то?

Григорий будто услышал его мысли. Вошëл в какой-то телепатический контакт и теперь, казалось, видел Фрэнка насквозь.

Фрэнк списал это на наваждение.

Никто не умеет читать мысли.

Но по спине всë равно пробежал холодок.

— Честно говоря, да. Но я не могу это объяснить.

— Ты хочешь поговорить об этом?

Фрэнк не решался ответить.

Священник улыбнулся — лукаво, как старый маг, — и предложил Фрэнку пройтись.

— Смердит тут будь здоров, — сказал Григорий. — Центр города. Напоминает пуп земли. Самое средоточие. Предлагаю уйти отсюда. Нечего нам пока делать на пороге чистилища.

Как завороженный, Фрэнк последовал со священником, и так же, как он пришëл сюда, они шагали кривыми, ломанными переулками, протискиваясь в узкие дворы старого шахтëрского городка. Только луна светила. И тусклые фонари в конце улиц.

— Я вот тоже уснуть не могу, — говорил священник. — Меня мучают кошмары. Когда-то… по моей вине погибли люди. Много людей. Меня поймал патруль и начал пытать. Я знал, где скрывается отряд Сопротивления. Меня быстро сломали. Допрос вёл обычный человек, ГО-шник. Ему-то и пришло в голову не отправлять меня в тюрьму. У Альянса нет такого извращённого ума, как у нас, людей. Мы знаем, как творить зло, как ломать чужую жизнь. И этот патрульный отпустил меня. Как сейчас помню, он сказал мне: «Иди с миром…»

Не перебивая, Фрэнк слушал рассказ Григория. Их со священником жизни были чем-то похожи друг на друга. Вероятно, по какой-то непостижимой причине Фрэнк и Григорий должны были пересечься здесь, посреди ночи, в самом центре города, чтобы Фрэнк услышал это откровение.

— В итоге тот отряд расстреляли, — сказал священник. — Я до сих пор виню себя. Их смерть на моей совести. Несколько лет я живу с этим грузом. И ни на секунду не забываю о том, что сделал.

— Вы не должны винить себя, — произнёс Фрэнк. Хотя, что здесь можно было сказать? Посчитав, что сморозил глупость, Фрэнк замолчал и опустил голову. Он бы предпочёл раствориться во тьме, как Рэйвенхолм, слиться с темнотой, исторгнуть себя из существования. Почему-то Фрэнку стало стыдно. К лицу прилила кровь, а в глазах застыли слёзы. В горле застрял ком. В истории священника Фрэнк увидел себя и Освальда, тогда, на верфи. Когда они почти дошли до Рэйвенхолма. Земля вздрогнула. Как по команде, выползли муравьиные львы, хотя их не должно было быть. Фрэнк с Освальдом рванули к ручной лестнице, ведущей к причалу. Оставалось несколько шагов. Фрэнк первым взобрался на лестницу. Освальд закричал.

— Бог простит нас, — сказал Григорий. — Если бы кто-нибудь из того отряда остался жив и, встретив меня, проклял, я бы не стал возражать. Я не желаю оправдываться тем, что сведения из моей головы достали против моей воли. Не Альянс виноват в том, что произошло, а я, только я.

— Что же это за бог такой, которому плевать на людей?

— У каждого свой путь. И если твой путь пролегает через неверие и отчаяние — то, значит, так оно и должно быть.

Фрэнк не мог продолжать разговор. Он хотел плакать, кричать; он пылал от злости и одновременно чувствовал, как его душит бессилие. Я ведь всю жизнь думаю, что я жертва, подумал Фрэнк, я уверен, что ничего не могу сделать, что судьба издевается надо мной. Освальд был не таким. Хватит сравнивать себя с ним, осёк себя Фрэнк. Освальда больше нет. Он умер. Но почему-то, в отличие от Микки, Фрэнк не чувствовал зависти к Освальду. Вина за его гибель мучила Фрэнка всё время, такая, как её описал Григорий — тяжёлый, невыносимый груз, который следует принять, перестав оправдывать себя и прикрываться причинами, что могли бы снять с тебя ответственность за совершённые поступки.

— Мир жесток, — вымолвил священник. — Но я продолжаю верить в бога. Я всё ещё верю в его неисповедимую волю. Он ведёт меня через тьму. Он бесконечно мудр.

— Я уже мало во что верю, Григорий. У меня больше не осталось сил.

— Человек предпочитает верить в бога, когда тот дарует ему благодать, и хулит его, когда посылает ему несчастья.

— Что вы хотите этим сказать?

Григорий задумался.

— Дьявола нет на этой земле. Дьявола не существует. Верно говорят, на всё воля божья. А дьявол — это придумка нашего разума. Мы придумали дьявола, чтобы поверить в то, что зло исходит не от нас, что не мы виноваты в том, что совершаем.

— Но разве бог не должен защищать нас?

— Мудрость господа — это не мудрость человека.

— Ваши ответы уклончивы, Григорий.

Священник тихо засмеялся:

— Всё потому, что я не хочу вселять в вас ложную надежду. Я не могу обратить вас в веру, тем более не могу пробудить её в вас. Я не хочу, чтобы ваш рассудок наполнился иллюзиями о всеблагом боге. И добро, и зло — это всё результаты действий человека. Мы не должны об этом забывать.

— Получается, нам совсем не нужен бог. Разве не так?

— Но зачем тогда жить на этой земле?

Фрэнк замолчал.

Они практически не видели друг друга в темноте, и Григорий вряд ли мог заметить текущие по лицу Фрэнка слёзы, однако в тишине то и дело раздавались всхлипы. Священник не обращал на них внимания, понимая, что переживает сейчас Фрэнк. Больше всего, конечно, он хотел бы услышать сейчас именно эти слова, успокаивающие и, скорее всего, лживые; Фрэнк хотел бы услышать сказку о добром боге, охраняющем покой человека, но Григорий не стремился пеленать Фрэнка в эти россказни. Нужно выбраться наружу, выйти на свет, встретить жизнь такой, какая она есть. Нужно хоть раз действительно пережить мир, в котором больше нет бога.

— Тот, кто говорит, что не верит в бога, больше всего нуждается в нём, — сказал Григорий. — А тот, кто верит, знает, что значит, когда бог покидает человека.

— Это абсурд, — ответил Фрэнк.

— В религии много абсурда. Мало кто удивляется логикой и рациональностью, когда читает Библию. Кстати, как тебе книга?

Вдруг Фрэнк засмеялся; на душе стало значительно легче, словно и не было предыдущего разговора, не было съедающих его душу чувств вины и злобы. Священнику удалось ловким, почти незаметным движением развеять исполненную гнёта атмосферу.

— Я ничего в ней не понимаю, — сказал Фрэнк. — Я ведь не понимаю вашего языка.

— Будь всё так просто, и если можно было бы почувствовать бога, поняв его письмена… Я несколько раз читал Библию и уверяю, что я понял не больше твоего.

Они засмеялись.

Действительно, мудрость бога превосходит мудрость человека. Но это не значит, что нужно забыть об отчаянии и горе. Они и не дадут забыть себя. Фрэнк не мог найти в себе сил, чтобы полностью согласиться со словами священника, поскольку согласиться с ними значило бы кардинально поменять свою жизнь, разрушить прежнее мировоззрение, которое к настоящему моменту отяжелело, став неповоротливым, инертным, и ко всему прочему — единственно ценным. Не видя нигде выхода из порочного круга одних и тех же идей, Фрэнк упрямо продолжал не видеть луч света, что исходил из средоточия мрака. Луч, который светит лишь благодаря вере. Видит тот, кто верит. Фрэнк не понимал этого. Мир продолжал оставаться для него злым, ожесточённым уделом. Это был мир, в котором существовал бог — тот бог, что забыл о своём творении, оставил человека наедине с дьяволом. Красные окуляры на масках респираторов. Волчий оскал на лицах надзирателей. Картины памяти мгновенно окружили Фрэнка. Теперь нет смысла говорить о добре и зле. Григорий прав. Каждому человеку отныне суждено на своей шкуре пережить одиночество перед богом.

— А вы не думаете, что это всё когда-нибудь закончится? — спросил Фрэнк.

— И Вавилон пал, пусть был неприступен, — ответил священник. — Сказано в Писании: твоё царство было пересчитано и взвешено, и разделено между врагами. Нет ничего вечного. Всё, что создано человеком, очень хрупко.

— И после этого следует верить в бога?

— Это дело каждого. Это твой путь, и никто не вправе говорить, как или куда тебе следовать.

Фрэнк промолчал.

— Я чувствую, — сказал священник, — что тебе необходим определённый, чёткий ответ. Но я не могу говорить за бога, как и не могу отвратить неизбежное. Уповай на волю всевышнего, но не требуй кары за несправедливость, потому что потом, когда зазвонит колокол, ты не поймёшь, что он звонит по тебе.