Хозяину, наверное, нужно, чтобы их объездили по-настоящему. Ведь если научить лошадь слушаться за четыре дня, то еще за четыре она разучится.

Пастухам сейчас не хватает лошадей, потому-то этих сюда и пригнали.

Согнув бумажный квадратик желобком, Ролинс стал сыпать на него табак.

Хочешь сказать, что этих предназначили для нас?

Есть такое подозрение.

Значит, нам предстоит укрощать шестнадцать перепуганных дикарей без мундштуков, с помощью одних этих мексиканских трензелей с кольцами?

Так точно.

Что предлагаешь? Вязать их, как делают в Техасе?

Вот именно.

А у них тут запасов веревки хватит?

Кто ж их знает.

И охота тебе корячиться?

Зато как сладко потом будем спать!

Ролинс вставил в рот самокрутку, полез за спичкой.

А что еще, интересно, ты узнал, а мне не говоришь? – усмехнулся он.

Армандо, то бишь геренте, говорит, у хозяина в горах лошадей видимо-невидимо.

Видимо-невидимо – это сколько?

Что-то порядка четырехсот голов.

Ролинс посмотрел на Джона-Грейди, чиркнул спичкой о ноготь, прикурил, выбросил спичку.

Зачем ему столько?

Перед войной он начал всерьез заниматься коневодством.

Порода?

Медиа сангре[45].

Это еще что за зверь?

Что-то вроде наших квартерхорсов. Четвертьмильные.

Да?

Вон тот чалый, например, это ж один к одному линия Билли. Даже если тебе не нравятся его ноги.

Как думаешь, от кого он?

От кого они все? От жеребца по кличке Хосе Чикито.

От Малыша Джо?

Ну да.

Это ведь одно и то же?

Это одно и то же.

Ролинс курил и размышлял, а Джон-Грейди рассказывал:

Оба жеребца были проданы в Мексику. И тот и другой. И Билли, и Малыш Джо. А у Рочи на ихней горе гуляет табун кобыл линии Тревелер-Ронда. Той, что восходит аж к Ширану.

Ну, что еще расскажешь?

Пока все.

Тогда пошли поговорим с геренте.

Они стояли на кухне, мяли в руках шляпы, а геренте молча сидел за столом и смотрел на них.

¿Amansadores?[46] – наконец сказал он.

Sí.

¿Ambos?[47]

Sí. Ambos.

Геренте откинулся на спинку стула и забарабанил пальцами по столешнице.

Hay dieciseis caballos en el potrero, сказал Джон-Грейди. Podemos amansarlos en cuatro días[48].

Геренте смотрел то на Джона-Грейди, то на Ролинса и ковырял во рту зубочисткой. Потом они шли через двор к бараку, чтобы вымыться перед ужином.

Ну так и что он сказал? – спросил по дороге Ролинс.

Что мы охренели. Правда, в хорошем смысле.

Выходит, нас послали к такой-то матери?

Не думаю. Похоже, у нас есть шанс.

К объездке приступили в воскресенье на рассвете. Натянув на себя в полутьме одежду, еще влажную от стирки накануне, они направились к табуну, жуя на ходу тортильи с фасолью. О кофе сейчас не могло быть и речи. Небо еще было в звездах. С собой Джон-Грейди и Ролинс захватили сорокафутовые лассо из агавы, пару вальтрапов и уздечку типа «босал» с металлическим нахрапником, а Джон-Грейди нес к тому же два чистых наматрасника и свое седло «Хэмли» с загодя укороченными стременами.

У ограды они остановились и посмотрели на табун. Серые силуэты то шевелились, переступали, то снова застывали в серой рассветной мгле. На земле у ворот загона лежали мотки веревок самого разного качества и происхождения – из хлопка и манильской пальмовой пеньки, из джута, кожи, конского волоса (по-местному «мекате») и агавы. Были даже мотки сноповязального шпагата ручной выделки. Кроме того, там уже лежали шестнадцать веревочных недоуздков, которые Джон-Грейди и Ролинс вывязывали в бараке весь предыдущий вечер.

Значит, этих жеребят пригнали с горы? – спросил Ролинс.

Угу.

А что кобылы?

Их пока оставили в покое.

Все правильно. С мужиками обращаются круто, а сучкам всегда выходит поблажка.

Ролинс покачал головой и запихал в рот последний кусок тортильи, потом вытер руки о штаны, отцепил проволоку и приоткрыл ворота загона.

Джон-Грейди вошел за ним, положил седло, затем опять вышел за ограду, забрал веревки и недоуздки и, присев на корточки, принялся их разбирать.

Ролинс стоял рядом, вязал петлю аркана.

Насколько я понимаю, тебе все равно, в каком порядке будем их объезжать? – спросил он.

Это ты правильно понимаешь, приятель.

Хочешь, значит, всласть покататься на этих бандитах?

Опять угадал.

Мой папаша всегда говорил: лошадей объезжают, чтобы на них ездить. Хочешь объездить коня – седлай его, садись и езжай.

А твой папаша, стало быть, был признанный объездчик? – с ухмылкой осведомился Джон-Грейди.

Ну, сам-то он так себя не называл. Но пару раз я видел, как он забирается на мустанга, и тогда начиналась потеха.

Что ж, будет тебе и сейчас потеха. В таком же духе.

Будем объезжать их в два приема?

Это с какой стати?

Я не видел лошади, которая усвоила бы эту науку с первого раза. И забыла бы после второго.

Красиво говоришь, дружище. Но у меня они схватят все на лету. Вот увидишь.

Послушай старого опытного лошадника, парень. Нам попался крутой табунок. С характером.

А помнишь, что говаривал Блер? Не бывает жеребят с плохим характером.

Не бывает, согласился Ролинс.

Кони снова зашевелились. Джон-Грейди бросил лассо и заарканил одного из жеребцов за передние ноги. Тот грохнулся оземь, словно куль с мукой. Прочие кони сбились в кучу, неистово озираясь по сторонам. Жеребец лихорадочно пытался подняться на ноги, но Джон-Грейди оказался тут как тут. Усевшись ему на шею, он притиснул к своей груди конскую голову. Из черных ноздрей жеребца вырывалось горячее пряное дыхание – словно вести из какого-то таинственного мира. От этих созданий пахло не лошадьми, а дикими зверями, каковыми, впрочем, они и являлись. Продолжая прижимать к себе конскую голову, Джон-Грейди бедрами ощущал, как бешено колотится кровь в артериях жеребца. Ему показалось, что от жеребца исходит ужас, и тогда он прикрыл ладонью один его глаз, потом другой, а потом стал гладить его, тихим и ровным голосом рассказывая, что он собирается делать дальше. Он говорил и гладил, говорил и гладил, изгоняя страхи.

Ролинс снял с шеи одну из веревок, сделал на конце петлю, закрепил на задней ноге жеребца повыше бабки, потом приподнял эту заднюю ногу и привязал к передней, снял лассо, отбросил в сторону, взял недоуздок, и они стали взнуздывать жеребца. Джон-Грейди засунул палец коню в рот, и Ролинс вставил трензель, а потом привязал веревку ко второй задней ноге. Обе веревки они соединили с недоуздком.

У тебя все? – спросил он Джона-Грейди.

Да.

Джон-Грейди отпустил конскую голову, встал, отошел в сторону. Жеребец кое-как поднялся, повернулся и стремительно выбросил заднюю ногу, но веревка развернула его, и он упал. Конь поднялся, снова попытался лягнуть невидимого врага и снова упал. Когда он поднялся в третий раз, то какое-то время мотал головой и дергался, словно в танце. Потом застыл, постоял, пошел, потом опять остановился. Затем выбросил назад ногу и грянулся оземь.

Он немного полежал, словно обдумывая ситуацию, потом поднялся, постоял с минуту, трижды подпрыгнул и снова застыл, кося на людей злым глазом. Ролинс тем временем заново наладил лассо. Остальные кони с интересом следили за происходящим с дальнего конца загона.

Вот психи. Прямо как сортирные крысы. Такие же бешеные, бормотал Ролинс.

Выбери самого бешеного. А ровно через неделю в воскресенье получишь его в готовом виде, сказал Джон-Грейди.

В каком смысле?

Он будет безропотно выполнять все приказы.

Черта с два!

Когда они связали четвертого жеребца, у ограды появились вакерос, в руках кружки. Попивая кофе, они с любопытством смотрели на американцев. К полудню уже восемь жеребцов были связаны, а остальные, перепуганные, словно попавшие в неволю олени, то разбегались вдоль ограды, то снова сбивались в кучу. Они носились в облаке пыли, которое делалось все гуще и гуще. Коней охватывало ощущение страшной беды – текучая вольная целостность их табуна вдруг оказалась расчлененной на беспомощные одинокие островки. Это было жуткой напастью, от которой нет спасения. Вскоре и остальные пастухи высыпали из барака посмотреть, что происходит. К обеду все шестнадцать мустангов были связаны и стояли, уныло глядя в разные стороны, утратив былое единство. Теперь кони напоминали домашних животных, которых шаловливые дети связали потехи ради. Они стояли в ожидании чего-то неизведанного, и в их ушах еще звучал глас нового божества – их укротителя.