Что ты тут делаешь?
Сижу.
Мать стояла очень долго, потом повернулась, вышла и стала подниматься к себе наверх. Услышав, как закрылась дверь ее комнаты, Джон-Грейди встал, выключил верхний свет и снова опустился в кресло.
Изредка еще выдавались последние теплые деньки, и тогда Джон-Грейди с отцом усаживались на белые плетеные стулья в отцовском номере и распахивали окно настежь. Сквозняк задувал тюлевые занавески в комнату, а они сидят себе, пьют кофе. Иногда отец подливал себе в чашку немного виски. Прихлебывая сдобренный алкоголем кофе, он курил и смотрел на улицу, где вдоль тротуара длинной вереницей выстроились джипы геологов, ищущих нефть, придавая мирному городу сходство с зоной военных действий.
Если бы у тебя были деньги, ты бы купил ранчо?
У меня были деньги, но я его не купил.
Это после войны? Когда тебе заплатили за армию?
Нет… У меня бывали деньги и потом.
А сколько ты выигрывал? Какой твой рекорд?
Тебе незачем это знать. Азартные игры – дурная привычка.
Может, как-нибудь сыграем в шахматы?
На шахматы у меня теперь не хватает терпения.
Зато на покер у тебя терпения хватало.
Покер другое дело.
В чем же разница?
В деньгах, вот в чем.
Посидели молча.
Земля в этих краях еще в цене, снова заговорил отец. В прошлом году открыли крупную скважину. Компания «Ай-Си-Кларк».
Он отхлебнул кофе, потом взял пачку сигарет, закурил, посмотрел на сына и снова перевел взгляд на улицу. Помолчав, он сказал:
В тот раз я выиграл двадцать шесть тысяч долларов. Играл двадцать два часа кряду. На последней сдаче в банке скопилось четыре тысячи, а играли трое. Я и двое из Хьюстона. Я выиграл, имея на руках три дамы.
Он снова посмотрел на сына. Тот сидел, поднеся чашку ко рту. Рука его застыла в воздухе. Отец отвернулся и посмотрел в окно.
От всех этих тысяч у меня не осталось ни гроша, сказал он.
А мне-то, по-твоему, что делать?
Не думаю, чтобы ты что-нибудь мог сделать.
А ты не можешь с ней поговорить?
Да я вообще с ней говорить не могу.
Раньше-то мог.
Последний раз мы с ней поговорили в Сан-Диего, Калифорния, в сорок втором году. Ее винить тоже не стоит. Я стал не тот, что прежде. Как это ни печально.
Внешне, может, и не тот. А в душе такой же…
Отец закашлялся. Потом отпил из чашки.
Ага. В душе!..
Они долго сидели, не проронив ни слова.
Она играет в каком-то театре…
Это я знаю.
Сын поднял с пола шляпу и положил на колени.
Мне, пожалуй, пора…
Мне очень нравился ее старик. А тебе?
И мне нравился, ответил сын, отвернувшись к окну.
Не надо плакаться мне в жилетку…
А я и не плачусь.
Вот и не надо.
Он не сдавался, сказал Джон-Грейди, и всегда твердил, что надо держаться до конца. Говорил, что похороны стоит устраивать, если есть что хоронить, будь это хоть жетон с личным номером. Джон-Грейди помолчал. Они собираются раздать твою одежду, добавил он.
На здоровье. На мне все равно теперь все болтается. Разве что обувь…
Он-то всегда считал, что вы опять сойдетесь.
Знаю.
Джон-Грейди встал, надел шляпу:
Ладно, надо мне ехать…
А из-за нее он мог и подраться. Даже когда старик уже был. Чуть кто-нибудь про нее что-нибудь не так скажет… Если при нем, конечно. Лез не всегда даже и по делу.
Ладно, поеду я.
Что ж…
Отец скинул ноги с подоконника на пол:
Я провожу тебя. Хочу купить газету.
Они стояли в вестибюле, где пол выложен кафелем. Отец просматривал газетные заголовки.
Как это? Неужто Ширли Темпл разводится?!
Джон-Грейди посмотрел в окно. Опускались ранние зимние сумерки.
Пойти подстричься, что ли… – сказал отец сам себе. Потом перевел взгляд на сына. Я понимаю, что у тебя на душе. Со мной такое бывало…
Сын кивнул. Отец еще раз взглянул на газету и стал ее складывать.
В Писании сказано, что кроткие унаследуют землю, и, наверное, так оно и есть. Я, конечно, не атеист, но если честно, то я сильно сомневаюсь, что унаследовать землю – такое уж великое счастье…
Он посмотрел на сына, потом вынул из кармана пиджака ключ и протянул ему:
Поднимись в номер. В шкафу найдешь кое-что для себя.
А что там?
Подарок. Хотел дождаться Рождества, но все время на него натыкаться осточертело. Забирай.
Ладно.
Тебе сейчас нужно отвлечься… Спустишься, оставишь ключ у дежурного.
Ладно.
До скорого.
Пока.
Джон-Грейди поднялся в лифте, прошел по коридору к номеру, отпер дверь, вошел. Открыл стенной шкаф. На полу, рядом с двумя парами ботинок и грудой грязных рубашек, красовалось новенькое ковбойское седло «Хэмли-формфиттер». Он поднял его за рожок, закрыл дверцу шкафа, потом взгромоздил седло на кровать и застыл, не сводя с него глаз.
Черт побери! – вслух произнес он.
Джон-Грейди оставил ключ у дежурного и с седлом на плече вышел на улицу. Дойдя до Саут-Кончо-стрит, остановился, положил седло на землю у ног. Стемнело, горели уличные фонари. Первая же машина шла в его сторону. Это был старенький фордовский грузовичок «модель А». Несмотря на отсутствие гидравлики, грузовик тормознул так резко, что даже вильнул задом, водитель приопустил стекло, дохнул на Джона-Грейди перегаром:
Бросай, ковбой, свою красотку в кузов и садись.
Джон-Грейди так и сделал.
Всю следующую неделю шли дожди. Потом немного прояснилось, но ненадолго. С серого неба на застывшие равнины снова обрушились потоки воды. Залило мост у Кристоваля, и движение по шоссе оказалось прерванным на неопределенное время. В Сан-Антонио тоже залило все, что только можно было залить. Джон-Грейди надел на себя дедов дождевик, заседлал Редбо и поехал на пастбище у Алисии, где южная часть ограды оказалась под водой. Стадо сгрудилось на незатопленном островке. Коровы грустно взирали на коня и человека. Редбо, в свою очередь, недовольно поглядывал на коров.
Что поделать, дружище. Мне это все самому не нравится, сказал Джон-Грейди, коснувшись каблуками его боков.
Пока матери не было, Джон-Грейди, Луиса и Артуро ели на кухне. По вечерам, поужинав, Джон-Грейди часто выходил на шоссе, ловил попутку и, оказавшись в городе, бродил по улицам. Иногда он доходил до Борегар-стрит, останавливался напротив гостиницы и смотрел на окно четвертого этажа, где за прозрачной занавеской время от времени мелькал силуэт отца, перемещавшийся туда-сюда в освещенном прямоугольнике, словно медведь в тире, только медленнее и так, словно это причиняло ему страдания.
Вернулась мать, и Джон-Грейди снова стал есть в столовой. Мать и сын сидели на противоположных концах длинного стола, а Луиса хлопотала, подавала еду. Унося последние тарелки, она обернулась у двери:
¿Algo más, señora?[10]
No, Luisa. Gracias[11].
Buenas noches, señora[12].
Buenas noches.
Дверь за Луисой закрылась. Тикали часы. Джон-Грейди поднял голову:
Мам, почему бы тебе не сдать мне ферму в аренду?
Тебе? В аренду?
Да.
Кажется, я уже говорила, что не хочу это обсуждать.
Но у меня появилось новое предложение.
Сильно сомневаюсь.
Я отдам тебе все, что заработаю. А ты сможешь делать что хочешь.
Ты соображаешь, что несешь? Тут ничего не заработаешь. Эта ферма уже двадцать лет приносит одни убытки. После войны на ней не работал ни один белый. И вообще, тебе только шестнадцать. Ты не сможешь управлять фермой.
Смогу.
Чушь. Лучше учись.
Мать положила салфетку на стол и, отодвинув стул, встала и вышла из комнаты. Джон-Грейди оттолкнул чашку и выпрямился в кресле. На противоположной стене, над буфетом, висела картина с изображением лошадей. Там их было с полдюжины. Они перепрыгивали через ограду корраля с развевающимися гривами, бешено выпучив глаза. У них были длинные андалусские носы, а в очертаниях голов угадывалась кровь берберов. У передних лошадей были видны крупы, мощные и тяжелые. Возможно, это напоминала о себе линия Стилдаста. Но в остальном животные на картине не имели ничего общего с теми, кого он, Джон-Грейди, видел в жизни. Как-то раз он спросил деда, что это за лошади. Тот поднял голову от тарелки, посмотрел на картину так, словно видел ее впервые, и буркнул, что это все фантазии, после чего снова принялся за еду.
