– Мария! – Вдова набирает воздуха и выбрасывает вперед правую руку.

Этот жест утешает тебя, ты рада, что стоишь рядом.

– Мария на Марита вакатаура наИше[18], – ревет вдова, впервые за последнее время в порыве праведного гнева давая волю своему голосу.

Потрясенная ночными событиями, ты тоже поднимаешь правую руку. Потом поднимаешь и вторую и машешь обеими в такт вдовьей.

– Вакатцра наИше, дай магара пано, Лазаро хааифа, – кричит Май Маньянга. – Господи, если бы Ты был здесь, не умер бы Лазарь.

Хозяйка в экстазе машет руками, подняв их над головой и вывернув ладони к раздевающейся во дворе женщине.

Мако опускает голову и, сцепив руки, шевелит губами. Ты начинаешь петь.

Берта идет поднять блузку с травы и, найдя ее, проходит вперед.

– Оденься, – бросает она тряпку женщине. – Всех нас позоришь.

Хозяйка перестает петь.

– Да, покрой ее, – говорит она, охладив пыл пением. – А потом пусть убирается!

Женщина Шайна встает – джинсы сползли до щиколоток, – смотрит на блузку под ногами и не знает, что делать.

– Дурочки, – язвит хозяйка. – Что этот парень может им дать? Пару туфель? Посмотрели бы на нас, – продолжает вдова. – Нужно учиться у старших сестер. Потому что заполучить мужчину в мужья – не игрушки. Это так же страшно, как война, и надо знать, как ее вести.

Размахивая поднятыми руками, ты продолжаешь петь, чтобы поддержать хозяйку. Поддержка, кажется, ее воодушевляет.

– Зачем ложиться? – пожимает она плечами, поворачиваясь спиной к женщине Шайна. – Зачем, если все равно ничего не получишь?

Раздумав уходить, вдова останавливается возле тебя.

– Стой, как стоишь, вот что я говорю, – наставляет она. – И ничего не раздвигай. Вот все мужчины хранят все, что нужно хранить. Разве не так, васикана?

Руки у тебя устали и падают вниз на бедра. Восприняв твою усталость как сигнал, вдова поворачивает к своему дому, провозглашая:

– Мы низведем огнь Святого Духа на все, что эта глупышка принесла в мой сад. Мы станем молиться о ее прощении. Помните, девочки, Царство Божие силою берется. Применим сегодня силу, моля о прощении.

– Мы хотим спать, – возражает Берта. – Кроме того, за ней, той, что там, надо присмотреть, – торопится она, не давая Май Маньянге возразить. – Она может опять начать всех проклинать, для того и пришла. Мы с Мако будем внимательно следить за ней из-за занавесок.

– Встанем на колени, – предлагает тебе вдова. – Ты и я, вместе, Тамбудзай. Помолимся об этой женщине.

Испытывая потребность помолиться, она смотрит на гравий и все-таки не становится на колени, зато набирает воздуха в легкие и еще раз громко запевает.

– Кто-то сказал, что я куда-то уйду? – кричит женщина Шайна. Ее голос становится все громче, наконец зависает в воздухе, как капризная звезда. – Ладно, присматривайте. Пойте, пойте. Как будто на меня это подействует. Никуда я не уйду.

Кристина все время сидела у ворот под деревом жакаранды так тихо и неподвижно, что ни ты, ни соседки ее не заметили.

– Эй, сестра, в чем дело? – кричит теперь хозяйкина племянница.

Май Маньянга замирает. Не обращая внимания на племянницу, она приближает губы к твоему уху и спрашивает:

– Тамбудзай, ты идешь? – И, задав этот вопрос, с важным видом уходит.

Ты спешишь за ней, радуясь, что можно улизнуть.

– Пойди скажи Кристине, чтобы она выпроводила ту женщину из сада, – говорит хозяйка. – А потом пусть запрет ворота. Нельзя, чтобы она опять притащила сюда чертей. Прийти сюда, чтобы устроить такое, – на ходу бормочет вдова. – У меня что, притон? В доме ВаМаньянги? Фу, почему она решила, что может делать у ВаМаньянги, что хочет?

Когда ты возвращаешься с инструкциями Май Маньянги, Кристина уже стоит посреди двора и понукает женщину одеться. Та дает себя утихомирить, и скоро вы втроем выходите за ворота.

– Вот. – Кристина протягивает туфли и, прислонившись к столбу, смотрит, как женщина Шайна влезает в них. – Теперь уходи и не возвращайся, – приказывает Кристина, когда та наконец оделась.

Женщина Шайна мнется.

– Уходи, – настаивает Кристина.

Пока незваная гостья, двигаясь на фоне серебряных волн лунного света, омывающих изрытую дорогу, постепенно превращается в темное пятно, Кристина стоит, как молчаливый страж. Ты отходишь к гранитному валуну под огрызенным деревом, опять не в ладах с собой, пытаясь затолкать обратно непонятные слезы.

Цветы жакаранды облетают на землю, их нежный сиреневый цвет теперь бледного металлического оттенка. У лунных теней края острые, будто это ножи.

Ты все сидишь на валуне под большим деревом у ворот. Кристина стоит чуть поодаль, скрестив руки, уставившись в ночь, как будто смотрит спектакль, который видела уже очень много раз.

Ты собираешься вернуться к Май Маньянге и молитвам, когда Кири оборачивается к тебе.

– Давай побежим, – еле слышно говорит она.

Эти перемены в ее настроении сбивают с толку. То она стоит с отсутствующим видом, а то вдруг оказывается с тобой – женщина такой широты, такой мощи, что вмиг может перепрыгнуть оттуда сюда силой своей воли.

Хозяйкина племянница смотрит на дом, где тебя ждет Май Маньянга. Пока ты соображаешь, что ответить на предложение Кристины, вдова сдается и сворачивает к дому. Теперь вас только двое, и ты молчишь. Тебе хочется положить голову Кристине на грудь и заплакать.

– Давай побежим, – повторяет Кристина.

Ты понимаешь, что не этого она хочет, не слез, и молча соглашаешься с ней, как всегда соглашаешься с людьми крупнее тебя. Сегодня ты уступишь, слез не будет.

– Побежим, – вторишь ты.

Ты слышишь сказанное тобой слово и злишься на себя, потому что оно ложь, подменяющая ту правду, что на самом деле тебе хочется положить голову на грудь Кристине и дать вылиться скопившейся внутри тебя воде.

Кристина поднимает верхнюю губу, заполняя пространство между вами чем-то неуловимо веселым или неприязненным. Ты не против признания, пусть замаскированного, в том, как она тебя понимает. Возможно, это миг надежды, когда тебе удастся сказать: «Мне так все надоело, что я сама себе надоела. Мне кажется, у тебя получится. Кири, ты поможешь мне?» Но, прежде чем тебе высказаться, губы опять смыкаются.

– Одни разговоры, – пожимает она плечами, дымом пустив голос в ночной воздух.

– Видно же, что ты не такая, – продолжает она через некоторое время. – Тебе что, отрезало ноги, как человеку, который был на войне, и ты даже не в состоянии забрать посылку?

– Твоя тетя зовет, – говоришь ты, чтобы прекратить насмешки.

Ты твердо, как тебе кажется, намерена воспротивиться издевательствам деревенской женщины.

– Не только твоя мать, – продолжает Кристина. – И Нецай. Только твой отец и пальцем не пошевелил. Твоя сестра помогала матери нести кукурузную муку, прыгала всю дорогу, хотя ты ведь знаешь, как она скачет на своей единственной ноге – прыг-прыг. Она тоже передавала привет. Я такая же, как твоя младшая мать. И очень хорошо знаю твою тетю Люсию. Мы вместе пошли на войну и вместе вернулись.

Ты догадывалась, что так будет. Ведь Кристина тебе чужая, и единственная причина ее связи с твоей семьей заключается в том, что они сошлись во время войны, когда тебя уже не было в деревне. Во времена раздрая пропасть между тобой и домашними расширилась. Поскольку дома было опасно, ты училась в женском колледже Святого Сердца, а каникулы проводила в дядиной миссии.

– Во время войны нас учили не быть эгоистами, – продолжает Кристина, которая вплоть до сегодняшнего вечера не проявляла большого интереса к разговорам. – Потому что там все умирали. Был один парень, он мне нравился. Его все время отправляли на фронт, пока он не погиб. Я даже тогда считала это эгоизмом. Вопреки всему, чему нас учили. Хоть мы и воевали, там было полно лжецов.

Сейчас слишком поздно начинать разговор, который ты бы завела несколько недель назад, когда приехала Кристина, – разговор о семье и ее бедственном положении, о твоем бессилии хоть как-то помочь своим, поскольку ты в городе нищенствуешь. У Кристины есть такая прослойка под кожей, которая отделяет ее наружность от нутра, не позволяет никаких контактов между человеком, каким она когда-то думала стать и каким в конце концов стала. Один не признает существования другого. Женщины, прошедшие войну, именно такие, это новый вид существ, прежде неизвестный, не вполне мужчины, но уже и не женщины. Говорят, после того как они впервые убивают человека, кровь у них перестает приливать к матке. Шепчутся, что страшное было невыразимо страшнее, когда его совершали женщины, и в знак отвращения к такому кошмару предки остановили цвет народа так же, как поступили и с женскими органами. Тебе вдруг приходит в голову, что ты намного больше похожа на Кристину, чем на Май Маньянгу, на Кристину с ее бесплодной войной, которая не принесла ничего, кроме ложных надежд и новой, более совершенной разновидности отчаяния. Только из-за бесполезного образования, подчеркивающего твое нищебродство, становится еще смешнее.