Это тебя немного забавляет, ты улыбаешься. Девушка приободряется.

– Ты тоже идешь в «Сэм Леви». Ты ведь так же любишь распродажи, как и мы. Я не знала, что старые любят моду.

Когда девушки распрямляют плечи, чтобы подчеркнуть грудь, сиськи у них выпячиваются.

– Я не в «Сэм Леви», – говоришь ты.

Их взгляды направлены не на тебя, девушки рассматривают машины на дороге и среднего возраста мужчин за рулем.

– Я в Борроудейл, – уточняешь ты. – Там живет моя тетя.

Девушки снова переключают на тебя внимание.

– Борроудейл, – повторяет Гертруда.

Ты точно не понимаешь, относится ее удивление к тому, что у тебя есть тетя или что твои родственники могут жить в Борроудейле. Несмотря на это, ты в первый раз за утро испытываешь удовлетворение и позволяешь улыбке подняться до самых глаз.

– А что тут такого удивительного? – пожимает плечами Изабел, поправляя соскользнувшую на плечо бретельку лифчика. – У моего бабамунини, брата отца, был там дом. Но он его потерял, потому что не мог платить. Кажется, какие-то взносы или в этом роде. И он перебрался в Мозамбик, что-то с бриллиантами, по-моему. – Она вертит носом. – Сейчас сидит там в тюрьме. Только такие и селятся в Борроудейле. Пожилые!

– А кто твоя родственница, Тамбудзай? – спрашивает Гертруда.

– Я не имею в виду таких, как ты, Сиси[1] Тамбу, – перебивает ее Изабел. – Я имею в виду по-настоящему старых.

У обочины на углу Борроудейл-роуд и Седьмой улицы толпа.

– Вабереки, вабереки![2] – благим матом орет молодой человек, сидящий за помятой дверью микроавтобуса.

Автобус резко выворачивает на обочину. Все съеживаются, втягивают руки, ноги, головы. Ты подаешь назад вместе с толпой. Секунду спустя тебя выносит вперед вместе с каким-то человеком, который локтями энергично отпихивает назад всех, кого удается. Но тревога ложная.

– Родители, вас мы не берем! – кричит, ухмыляясь, молодой кондуктор. – У нас все места заняты. Вам понятно? Заняты.

Водитель тоже усмехается. С пламенеющих деревьев на дорогу зигзагами слетают вороны и с надрывным карканьем отскакивают от облака сажи, изрыгаемого брюхом автобуса.

Скоро все опять подаются вперед. Когда водитель другого микроавтобуса жмет на тормоза, слышится скрип металла и резины. Колеса бьются о бордюр тротуара. Молодые люди локтями прокладывают себе путь и запрыгивают в салон. Ты ныряешь под чьи-то руки, между телами.

– Родители, садитесь. Садитесь, садитесь, родители! – кричит второй кондуктор.

Он телом загораживает полдесятка школьников, сгрудившихся на моторе. Ты пробираешься мимо, бедрами проехавшись по его чреслам, и от этого прикосновения тебе становится стыдно. Кондуктор ухмыляется.

– Ой, Май! Мама! – визжит девочка.

Ты наступила ей на ногу двухцветной туфлей в стиле леди Дианы из настоящей европейской кожи, эту пару тебе несколько лет назад подарила кузина, учившаяся за границей.

Из глаз девочки капают слезы. Она наклоняется потереть ногу, и ее голова ударяется о зад кондуктора.

– Ну, народ, вана хвинди, – тягуче ворчит соседка Гертруда. Одна ее нога на ступеньке автобуса. Голос сочный, уверенный. – Они ведь совсем маленькие дети. Вы когда-нибудь сами были ребенком, кондуктор? Мы называем их детьми, хотя наши дети совсем другое, чем эти козлята, – так же медленно продолжает она.

– Если вы пришли присмотреть за детьми, все в порядке, только не здесь. Хотите, чтобы мы опоздали? – кричит мужчина из задней части автобуса.

– Эй, разве она кому-то что-то сказала? – взбрыкивает Изабел, залезая следом за тобой.

Обиженные пассажиры недовольно ворчат на твоих спутниц.

– Тоже мне, девицы, сами не знают, что несут.

– Молодняк, ни в чем не разбирается. Понятия не имеют, что Бог дал им разум, чтобы думать и держать рот на замке.

Радуясь, что втиснулась на место, ты сначала молчишь.

– Может быть, наши юные дамы о чем-то попросят, – опять подает голос мужчина сзади. – Например, чтобы их чему-нибудь научили. Если им все равно, кое-кто их научит и заставит запомнить.

– Хорошо бы дети втянули ноги, – говоришь ты несколько секунд спустя.

Потому что ты часть автобусной жизни.

Изабел молча находит место. Гертруда тоже перестает сражаться за детей и поднимается в салон. Заняв последнее место напротив кондуктора, она треплет по голове маленькую девочку.

– Она лучшая, – объясняет Гертруде мальчик, сидящий рядом с девочкой. – Она побежит на школьных соревнованиях. Когда она в норме, мы всегда выигрываем.

И он грустно опускает глаза.

Все неудобно. В автобусе слишком много народу, он набит битком. Мотор под детскими попами кипит. Салон заполняет запах горячего масла. У тебя из подмышек течет пот.

Скоро кондуктор уже собирает деньги и выкрикивает остановки:

– Тонгогара-авеню. Воздушные силы. Роботы.

– Сдачи, – требует женщина на Черчилль-авеню. – Я дала вам доллар.

Грудь у нее как матрас, к таким боятся подступиться даже мужчины.

– Пятьдесят центов, – упорствует пассажирка, глядя вниз на молодого кондуктора.

Она одна из тех, кто смеялся шуточкам молодежи.

Кондуктор хмурится.

– Где я возьму вам сдачу, мамаша?

– Что, ни у кого в автобусе нет пятидесяти центов? – не унимается женщина, вылезая из автобуса. – Я не могу оставить здесь мои пятьдесят центов.

Но кондуктор стучит в крышу, и автобус отъезжает. Женщина исчезает в выбросах черного газа.

– Ай-яй-яй! Она разве не слышала, что сдачи нет? – говорит мужчина сзади. От удовольствия рот у него становится похож на месяц.

Твои соседки по хостелу вылезают у магазинов Борроудейла.

Ты доезжаешь до полицейского участка Борроудейла и идешь между заправками «Бритиш петролеум» и «Тотал сервис». На обочине снимаешь туфли леди Дианы и, вытащив из сумки черные тапочки на резиновой подошве фирмы «Бата», запихиваешь туда лодочки.

Ты боишься, что обитатели фешенебельного предместья увидят тебя в парусиновых туфлях, особенно поскольку хорошую обувь ты спрятала. Поэтому, добравшись до дома номер девять по Уолш-роуд, где живет вдова Райли, и не столкнувшись ни с кем из знакомых, ты испытываешь облегчение. Ты садишься на сточную трубу у забора, чтобы засунуть ноги обратно в лодочки. Сначала видишь губы и приходишь в ужас. Когда отекшие ноги втискиваются в туфли леди Дианы, ты вскакиваешь. Губы округляются в ухмылку вокруг желтых зубов. Они принадлежат мелкому лохматому терьеру.

– Тяв! Тяв! – визжит пес, в бешенстве от твоего присутствия.

– Ты кто? – звенит в утреннем воздухе высокий голос. – Ндиве ани? – повторяет женщина. Обращаясь к тебе, она использует единственное число, фамильярное обращение.

Так как хоть сколько-нибудь стоящий человек – число множественное, в вопросе о твоем достоинстве женщина единодушна с собакой.

– Даже не думай шевелиться или подойти ближе, – предупреждает она. – Если он до тебя дотянется, то съест. Стой там!

На ее слова собачий хвост взмывает в воздух и молотит вверх-вниз у самого забора. Морда у терьера в пене, язык высунут. Время от времени он отбегает и скачет вокруг идущей от дома женщины. Полная яйцеобразная фигура выныривает из-за колючих кустов дакриодеса и ковыляет по кирпичной дорожке.

– Стой, где сказала, – говорит она.

Приближаясь к тебе, женщина развязывает тесемки хлопчатобумажного фартука и тут же завязывает их потуже. Терьер косится одним глазом на нее, другим на тебя и утихомиривается, теперь издавая лишь горловой рык.

– Что надо? – спрашивает женщина, глядя на тебя через забор. – Спроси у местных садовников, – продолжает она, не дав тебе ответить. – А как спросишь, так узнаешь, что я с тобой еще довольно ласкова. Предупреждаю тебя для твоего же блага. Вот порасспросишь садовников, узнаешь, скольких из них потрепало – и все это мелкое животное.