Евдокия Матвеевна сняла с его головы высохшее полотенце. Вздохнула.

– Не надо так убываться, сынка. Все возвернеться на свое место. И Настя найдеться, и дитя… Побережы себе. Он як похудав, як писля тюрьмы.

Махно не отвечал.

– Ты ж из запорожськых козакив. И в полон нас бралы, и былы, и мучилы. Все перенеслы, все перетерпилы… И про тебе люды кажуть: настоящий козак. Надеются на тебе…

Но Нестор продолжал молчать.

За окнами раздались звуки подъехавшей коляски, возбужденные голоса, конское ржание.

Мать встревоженно вскинулась, но Махно оставался ко всему безучастен.

Щусь, Сашко Лепетченко и братья Нестора – Омельян, Карпо и Григорий вошли в хату.

– Нестор, германцы близко! – закричал Щусь. – Уже в Новосельцах… Собирайся!

Махно безмолвно смотрел на вошедших.

– А вы? – спросила Евдокия Матвеевна у сыновей. – Вы тоже з Нестором?

– Та ни, мамо. Кажуть, германци старых не трогають, – ответил Карпо. – У нас до того ще й дитей куча, а Омельян – инвалид…

– А Гришка?

– Вин десь на хуторах скрыется.

– Скорише! – торопил Федос.

Хлопцы взяли Махно под руки, повели к двери.

– Стойте! – Омельян надел на Нестора плечевой ремень с тяжелым маузером. – А то шо люды скажуть! Нестор Махно – и без оружия. Нельзя!

Они вывели безвольного Махно во двор, к тачанке, усадили на заднее сиденье. Щусь сел рядом, поддерживал его. За кучера был Лепетченко.

– Трогай!

Тачанка и конные тронулись.

– Пидождить, – поднял руку Нестор, обернулся к матери, слабым голосом попросил: – Мамо, як Настя вернется, пригрейте коло себя. И Вадимку, сына мого. Побережить их!

– Та як же! Дочка ж! Внук! Не сумлевайся! – ответила Евдокия Матвеевна.

– Они вернутся! – убежденно сказал Нестор и сник, склонился на плечо Щуся.

Евдокия Матвеевна, а вместе с нею и сыновья (кроме Григория, который поехал вместе с Нестором) смотрели вслед тачанке. Старуха несколько раз перекрестила пыль, что столбом вилась за растворяющимися вдали всадниками.

Нестор открыл глаза, долго смотрел на дорогу. Снова задремал…

Скрылось вдали Гуляйполе, исчезли верхушки тополей… Промелькнул еще какой-то небольшой хуторок и исчез за завесой степной пыли.

Взгляд Нестора становится все осмысленнее. Он о чем-то напряженно думал…

Затем тронул Лепетченко за плечо:

– Попридержи, Сашко!

Кавалькада остановилась.

Махно спустился на землю, лениво размялся, одновременно – в который уже раз! – пристально всматриваясь в лица своих хлопцев.

Потом подошел к Лашкевичу, под которым резво ходил породистый скакун из коммунарской конюшни.

– Слазь, Тимош! Сядь на мое место.

– Нестор, ты ж слабый ще! – возразил Лашкевич. – Ще нельзя тебе верхи!

– Слазь! – приказал Нестор.

Лашкевич торопливо соскочил с коня, уронив при этом очки. Нагнувшись, нащупал их в пыли.

Все замерли. Ждали, что будет.

Махно впрыгнул в седло, показывая, что сил у него еще достаточно.

– За мной не ехать! – Он достал маузер. – Все поняли?

– Ну, Нестор, тоби ж нельзя… – хотел приблизиться к нему на своей гнедой кобыле Григорий.

Зрачок маузера поглядел на Лашкевича, потом на Левадного, на Григория, остановился на Щусе.

– Не верю я вам!.. Никому не верю! – твердо сказал Нестор и во весь опор пустил скакуна по степной дороге.

Черногвардейцы смотрели ему вслед. Никто за ним не тронулся.

На рассвете лавина пестрых войск уже заливала хутора вокруг Гуляйполя. Пылила по широким шляхам.

Развевались бунчуки. Полоскались над конными немецкие красно-черно-белые флаги с орлами, австрийские – с такими же орлами, украинские желто-блакитные с трезубцами, красно-бело-зеленые венгерские с геральдическими щитами…

Один из отрядов въехал в усадьбу Данилевских.

Коммунары – и те, кто прежде работал у пана и остался в имении, и те, кто недавно здесь поселился, но по какой-то причине не сумел уехать – теснились у стен флигелей. Бабы прижимали к себе детишек.

Пан Данилевский соскочил с коня. Оглядел имение, испуганных людей. Из рыдвана выбралась Винцента. Внезапно откуда-то вылетела большая лохматая собака, бросилась к девушке.

Бывший гуляйпольский пристав, а ныне офицер войск украинской стражи Федор Петрович Лотко, приехавший вслед за паном в бричке, схватился за винтовку.

Но собака уже облизывала лицо присевшей Винцуси.

– Жан, Жанчик, Жануся, – лепетала девушка, теребя пса за уши.

Данилевский улыбнулся. Любовь собаки вернее человеческой привязанности.

Василь тащил в дом поклажу.

– Разрешите гнать всех этих в шею! – подбежал к Данилевскому бывший пристав Федор Петрович.

– Кого?

– Коммунию!

– Разберемся, – разгладил вельможные усы Данилевский.

И направился в дом. В зале он увидел портреты Бакунина, Кропоткина, Прудона, Пугачева. Те тоже смотрели на него застывшими, старательно выписанными глазами.

– Папа, папочка! – Винцента поглядела на отца умоляюще. – Там много детей… куда же их? Не гони, вели разместить где-нибудь во флигелях.

– Не годится, барышня, – сказал Василь, осторожно ставя сундучок на пол. Осмотрелся. – Глядить, весь паркет сапожищами пошаркали… И гвозди в стенах. Гнать надо, плетюганами.

Данилевский всматривался в лицо Кропоткина. Серебристая пышная борода – да, это так, но художник-любитель изобразил какого-то мужичка, в крайнем случае опростившегося Льва Толстого, не ухватил тонкие черты князя в двадцатом колене, из удельных князей Смоленских, аристократа, увязшего в благородных теориях и заботах о «простом народе».

– Вот и князь тоже не советует обижать коммунариев, – согласился с дочерью пан Данилевский. – И в самом деле, разместите их во флигелях. К тесноте им не привыкать.

– Якый ще князь? – недоумевая, спросил Василь.

– Вот этот. Кропоткин Петр Алексеевич. Мечтал о народном бунте и последующей райской жизни. – Данилевский скривил губы в иронической усмешке. – Что ж, бунта он дождался, но не думаю, что очень этому рад. – И обратился к дочери: – Пойдем, Винцуся, посмотрим, как выглядит их райская жизнь…

Они шли по дому, узнавая и не узнавая его. Заглядывали в комнаты, заваленные нехитрым селянским скарбом…

Отступающие красноармейцы, анархисты, селяне устало брели по окраинам Ростова. Революционная и просто трудовая Малороссия и Новороссия, названные теперь, с одобрения Временного правительства и Рады, Украиной, уходила от немцев. Вместе со всеми в этой толпе двигался на взмыленном коне Нестор Махно.

На широкой окраинной улочке конь остановился, заржал и опустился на передние колени. Нестор едва успел соскочить – коммунарский скакун завалился на бок. Морда его залилась кровавой пеной. Исхудавшие бока, серые от пыли, судорожно подрагивали…

Впрочем, Нестор выглядел не лучше. Он тоже был весь в пыли, только зубы белели. Присев на чье-то крыльцо, он упер голову в ладони и сидел так, безмолвно взирая на умирающего коня.

Мимо шли люди. Он видел только ноги: в опорках, сапогах, драных башмаках, босые. Проезжали, скрипя ступицами, телеги, арбы, брички…

– Шо ж ты, братишка, такого пегаса угробил? – пробасил кто-то над ухом Махно. В интонациях смешались одесский и донбасский выговор.

Махно не шевельнулся.

– Куды ж ты, хлопче, так спешив?

– Не знаю, – вздохнул Нестор. – От себя, может.

Он поднял глаза и увидел крупного, из кости и мускулов отлитого человека. У него было широкое добродушное лицо с мясистым носом, глаза-щелочки, но в их глубине читались уверенность в себе и своей силе, природная сметка и бесстрашие. Внешностью и тяжестью тела он напоминал циркового борца.

Вокруг незнакомца столпились его подчиненные, с головы до ног увешанные оружием и бомбами – фитильными самоделками и новыми, капсюльными. В разговор не вмешивались, соблюдали иерархию.

– Не мучай животину. Прыстрели! – посоветовал «борец».