***
Летом 2018 года правительство Российской Федерации цинично объявило нам об увеличении пенсионного возраста именно во время чемпионата мира по футболу. Такой простой расчет: использовать спортивный праздник, радость и воодушевление людей для того, чтобы сбить протестную волну. В знак несогласия я организовала акцию «Красная карточка Медведеву» – мы собирали подписи против пенсионной реформы на имя премьер-министра России. Акцию поддержали и в других регионах.
Этим же летом с активисткой партии «Яблоко» запустили флешмоб «Трусы протеста», сфотографировались на улицах Ростова-на-Дону с плакатом «Обобрали до трусов», прикрывшись им так, что было ощущение, будто на нас ничего нет. Такой провокацией мы хотели привлечь внимание к тому, что у людей украли пенсию и сделали их еще беднее.
Осень 2018-го прошла для меня под знаком неопределенности и тревоги за будущее. Я готовила новые проекты, строила планы в «Открытке» и одновременно начинала каждый день с просмотра вакансий на сайтах поиска работы. Чувствовала, что впереди какой-то рубеж. Много путешествовала и училась, как будто за один год решила посмотреть мир, чтобы потом… сесть в тюрьму? Да, было такое предчувствие.
В декабре возбудили уголовное дело по статье за наркотики против координатора «Открытки» в Пскове Лии Милушкиной и ее мужа. Я это приняла очень близко к сердцу. Мы знакомы, у нас обеих дети, сыновья одного возраста, я постоянно примеряла на себя то, что произошло с ней. Лию отправили под домашний арест, и в память врезалось фото, где она плачет, стоя на коленях на фоне здания суда. С тех пор мы с мамой стали часто говорить вечерами о том, что тоже можем оказаться в подобной ситуации.
Примерно в это же время активизировались тюменские следователи, и другому активисту «Открытки» Антону Михальчуку, у которого тоже было два административных дела, дали понять, что уголовное дело не за горами. Мы общались с Антоном, я его поддерживала. Тогда он решал, оставаться в стране или уехать, а я все думала, почему он, почему не я. Уверена была, что первое уголовное дело возбудят в отношении меня, интуитивно чувствовала это. После долгих сомнений Антон уехал из страны. Многие считали, что меня трогать не будут: слишком жестоко даже для нынешней власти брать в заложники женщину с детьми. Ошиблись. Моя интуиция оказалась сильнее, но радоваться этому не пришлось.
К тому времени мне уже сто раз посоветовали уехать из страны. И близкие люди, и просто знакомые. Но близкие понимали, что я не могу уехать. Моя старшая дочь Алина жила в интернате для серьезно больных умственно отсталых детей в городе Зверево, в двух часах езды от дома. Ей было семнадцать с половиной лет. Я была нужна ей. Были и другие причины: страшно все начинать сначала в 39 лет с детьми и мамой. И с мужем я официально не разведена, мы ждали военный сертификат на квартиру. Но главное – Алина.
Всю осень за мной по пятам ходила полиция и липкие, одинаковые сотрудники центра по борьбе с экстремизмом. В какой бы город я ни приехала, какое бы мероприятие ни посещала, они всюду следили за мной. Оставляя им в каждом городе по объяснению, я пользовалась 51-й статьей Конституции, чтобы не давать показания против себя. Это чертовски напрягало, спокойно спать и расслабляться получалось только за пределами страны. Иногда дома я просыпалась счастливой, с полным чувством безопасности и гармонии просто потому, что мне снилось, что я сплю не в России.
6
Приступ страха утром постепенно ослаб. Я уговорила себя заниматься всем чем угодно, только не думать. Я отжималась от стола, качала пресс на кровати, приседала, читала Некрасова, вспоминала асаны из йоги. Время тянулось. В 8 утра в коридоре загромыхала тележка – привезли завтрак. Есть совершенно не хотелось. Я ждала, что сейчас откроют дверь, я увижу новое лицо, поздороваюсь и поблагодарю за завтрак. Вместо этого открылось маленькое окошко в двери и мне просунули миску с какой-то едой. Как животному в клетке. Это было так унизительно и так неожиданно, что слезы снова подступили очень близко и я с трудом выдавила из себя грудным низким голосом: «Доброе утро. Спасибо». В ответ окошко молча захлопнули. Этот момент стал для меня самым унизительным за все время. Не раздевание догола, не гадкие шутки, не тараканы и грязный матрас комочками, а то, что тебе сквозь щель протягивают еду молча. Я рухнула на твердую кровать спиной к видеокамере и зажмурила глаза, чтобы не разреветься. Самые неприятные моменты – это жалость к себе. Такое надо глушить сразу. Есть я не стала, плакать тоже. Стена у кровати, как и во всей камере, была исписана. Я задумалась, чем же арестанты царапают стены: все металлическое отбирают при входе. На уровне моих глаз была выцарапана вчерашняя дата, имя и номер статьи. «Совсем свежая надпись», – подумала я. Посмотрела другие: почти каждый день новая надпись на стене, а статья чаще всего одна – наркотики. Вместо имен в основном клички. Я бы ни за что не оставила на этой стене надпись, даже если было бы чем. Для меня это значило оставить здесь след, часть себя, смириться. Никогда и ничего общего между мной и несвободой не будет, я не смирюсь и не стану частью этой системы, как бы меня ни унижали. Смотрела на стену и думала: что же там сейчас в реальной жизни? Где дети? Сильно ли волнуются, не болеет ли Алина, как друзья, лучше ли маме, что сегодня дома на обед? Зрительная память мгновенно рисовала родные лица, комнаты, запахи. Потом вдруг вспомнила, что записана сегодня на коррекцию бровей. Впервые в жизни записалась на брови, причем к одному из лучших мастеров города. Запись была почти за месяц. Я так ждала этого дня, ведь я никогда не красила брови, было любопытно, что получится. Неудобно было перед мастером, ведь даже позвонить и предупредить об отмене не смогла. И фитнес пропустила, а абонемент куплен. Такие мелочи, но они говорили мне, что я больше никогда не буду той Настей. Все. Привычная жизнь безвозвратно утеряна. Но я все равно за нее держалась.
За двое суток в изоляторе я каждый раз с ужасом ждала, когда будут просовывать миску с едой в щель. Боялась, что опять захлестнут слезы, но больше этого не повторилось. Я не брала их еду. Единственной моей едой в первый день пребывания в изоляторе стали конфетки, которые я нашла в кармане красной сумки, – дочка положила мне их украдкой. Это было так трогательно и так на нее похоже. Вот я вроде бы одна в камере, а чувствую ее заботу.
К обеду первого дня в камеру пришли с осмотром. Перевернули все вещи, поставили меня в коридоре лицом к стене, с ухмылкой спросили, откуда у меня секс-игрушки, показав на контейнер для линз. В ответ я попросила выключить радио. На меня посмотрели с удивлением, ведь я не буду знать время. В камере было небольшое окно под потолком, очень грязное, через него с трудом, но можно было разглядеть небо и понять, когда же кончится этот день. Радио выключили.
В обед адвокат принес мне радостную новость – нашлась квартира, хозяйка которой готова меня приютить. Мы беседовали с адвокатом в отдельной комнате за железной дверью, мне нужно было подписать договор аренды квартиры. Адвокат всматривался в меня, чтобы понять, в каком я состоянии. Сломлена или нет. В комнате были только стол и два стула, но там было хорошо, потому что не так пахло табачным дымом. Стулья были намертво прикручены к бетонному полу. Я это поняла, пока безуспешно пыталась придвинуться к столу.
Моей спасительницей оказалась Наталья Крайнова, мы были знакомы раньше, виделись раза три. Я перебирала в уме имена тех, кто мог бы сдать мне квартиру или приютить у себя на время, но в этом списке ее не было. Уже позже я узнала, что Наталья всегда занималась благотворительностью. В двухкомнатной квартире, купленной для мамы, после ее смерти она поселила оставшихся без жилья погорельцев, а потом семью девочки, заболевшей по дороге на море, а потом друга, который пока не нашел жилье. Наталья помогала детским домам, хосписам, друзьям, знакомым и незнакомым. Мне повезло оказаться в ее круге общения. В тот день Наталья сама пришла к следователю Толмачеву, ответила на все его вопросы, получила статус свидетеля по моему уголовному делу и отдалила меня от СИЗО, приблизив домашний арест. Со слов адвоката, следователь был немного удивлен такой бескорыстной поддержке, при этом идти в суд именно в тот день ему не хотелось, несмотря на все просьбы защитника. Поэтому в изоляторе мне придется провести на сутки больше. Ну и ладно, зато появился шанс снова увидеть детей и маму.
