После возбуждения второго административного дела стало тревожно, потому что это означало перспективу возбуждения уголовного. В моих сохраненных сообщениях в телеграме появился текст расшифровки статьи 284 п. 1 УК РФ и предусмотренная по ней уголовная ответственность.

Решение по второму делу вступило в силу в конце августа 2018 года. Варианта залечь на дно не было: я была членом федерального совета «Открытой России», и статус обязывал – не могла пасовать и отступать. За меня, конечно, переживала вся семья. Мама больше всех, часто повторяла: «Будь осторожнее». Отвечала ей: «Я ведь ничего плохого не делаю, мама». Несправедливости вокруг много, я всегда реагирую, принимаю близко к сердцу. Где можно помочь – помогаю, где нужно выразить протест – протестую.

Наступил момент, когда я все для себя решила. Прислушивалась к себе, готова ли я пойти до конца за свои убеждения, и чувствовала силы. Хотелось доказать, что нет никаких нежелательных людей и организаций, нет у власти права штрафовать за дебаты и семинары, невозможно так нагло и без повода преследовать активных граждан. Казалось, что система едет на меня большим катком, а я не хочу ни убегать, ни отходить в сторону, ни отворачиваться. Могу только встретить открыто и показать, что я сильнее, честнее и что правда на моей стороне.

5

С этого момента я осталась наедине с собой. Моего города вокруг больше не было, он исчез. Квартира, где мы жили семьей, была по-прежнему рядом, всего в двух остановках от изолятора, но теперь казалось, что между нами пропасть. Я в другой реальности, с другими запахами, другими стенами, без неба и солнца. Точно как в «Нобелевской премии» Пастернака.

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Все, что связывало меня с прошлой жизнью, – это красная дорожная сумка, которую я наспех собрала дома. При входе сумку забрали и куда-то унесли, меня отправили ждать чего-то в какую-то маленькую камеру. Полная неопределенность. Как в космосе, вокруг этой камеры темно и никого нет. И я совсем одна. Холодно. Я укуталась в светло-сиреневый пуховик с белым мехом – он был ослепительно ярким на фоне серых сырых стен. В камере была только деревянная скамья. Наверное, она называется там нарами или шконкой, но мне хотелось думать, что это просто скамья. Все было очень грязное. Каждый сантиметр стен исписан: имена, даты, номера статей УК РФ, крики души, типа «меня подставили менты» или «прости меня, мама». Отчаяние наполняло камеру. Я не должна была там быть, мне там не место. Я закуталась в пуховик еще больше, накинула капюшон так, чтобы не видно было ничего вокруг, согнулась пополам и закрыла глаза. Через мех куртки медленно вдыхала аромат своих духов, постепенно весь ужас вокруг исчез. Я почти уснула.

Спустя примерно час загромыхал замок в железной двери. Я медленно развернулась из своего клубочка, тело от холода было не способно на резкие движения. За мной пришли. Мне предстояло исследовать другие помещения изолятора, проснулось любопытство. Интуиция подсказывала, что хуже этой маленькой камеры уже не будет. Меня повела по коридору на досмотр женщина в серой, как и все вокруг, форме. В кабинете я увидела свою красную сумку, но легче не стало. Постепенно, украдкой, на цыпочках стал подкрадываться страх. Конечной точкой сегодняшнего дня должна была стать камера изолятора, и дальше – ничего. Больше никуда меня в этот день не поведут, и я боялась остаться наедине с собой. Пуховик может спасти тебя от реальности на час, но не на сутки, а то и больше. Этот день длиною в жизнь кончится. Утро в мягкой кровати и объятия сына, а вечером страшная камера изолятора.

В пустой камере с тремя кроватями, так было решено называть для себя нары, я оказалась одна уже перед отбоем, почти в десять вечера. Я безуспешно пыталась отмыть черные руки. Сняли отпечатки ладоней, а смыть эту черноту нечем – нет воды. Хорошо, что с собой были салфетки для снятия макияжа. Почти вся пачка ушла на то, чтобы отмыть ладошки хотя бы до серого цвета. Макияж решено было не смывать. Мне не дали подушку, поэтому я положила под голову свои вещи, накрылась с головой простыней и крепко уснула, несмотря на то что свет горел всю ночь, а я в прежней жизни спала всегда только в полной темноте.

Утром в изоляторе меня разбудило радио «Дача» попсовыми песнями 90-х – хуже не придумаешь. При досмотре у меня отобрали часы и предупредили, что время узнавать я смогу только по радио.

Никогда не делала утреннюю зарядку, а тут начала с удовольствием разминаться и приседать. Примерно в семь утра 22 января меня накрыло. Мне стало очень страшно.

Я все контролировала в своей жизни. За месяц до ареста ко мне в гости приезжала подруга Яна, и я ей жаловалась, что нельзя жить так, как я. Все беру на себя, ничего не делегирую. Мои дети и мама были абсолютно несамостоятельными, они совершенно не знали город, запросто могли заблудиться. Им и не надо было его знать: я возила их на машине. Покупки, коммунальные проблемы, накопления и кредиты, планы и важные решения, отпуск и каникулы, ремонт и переезд – все было на мне. И вот в семь утра я поняла, что больше ничего не контролирую. Вообще. Никак не могу повлиять на свою судьбу и, что самое страшное, помочь маме и детям. Я чувствовала, как в двух автобусных остановках от меня проснулась моя семья. Страшно было подумать, что у них на душе этим утром. Я думала о том, как дети, сонные, идут умываться и собираются в школу. Дочке в школу утром не надо, но она наверняка пойдет провожать брата вместе с бабушкой. Я видела, как они бредут по покрытому льдом тротуару в школу. Радио «Дача» сообщило, что утро морозное.

Меня от злости душили слезы, но плакать я не могла себе позволить: в углу под потолком висела видеокамера, нельзя показывать слабость. Я начала быстро ходить по камере туда и обратно. Мне было так страшно за детей и маму, все думала, справятся ли они, и понимала, что Алина точно без меня не справится. Если она заболеет, то все. Кроме меня некому помочь. Надо было что-то делать. Я всегда находила выход в любой ситуации, но не в этот раз. Я была абсолютно бессильна. И от этого стало еще страшнее.

Все мы рано или поздно проходим через унижение. Бывают унизительные ситуации, высказывания, но редко нас унижают намеренно и подолгу. Российская система наказания же построена на намеренном и постоянном унижении. С утра до вечера, изо дня в день. И все понимают, что такая система не может исправить ни одного преступника, а вот сломать человека – запросто. Мое унижение началось с кабинета досмотра в изоляторе.

Накануне обыскали мою красную сумку. Не разрешили взять с собой в камеру дезодорант: он был в стекле. Я старалась покупать меньше пластика, берегла природу, но стекло в изолятор нельзя, забрали. Забрали и паспорт с золотой цепочкой. Женщина в форме попросила приготовиться к досмотру. Для этого нужно раздеться догола. Бюстгальтер женщина забрала сразу, потому что он был с металлическими косточками, обещала вернуть, когда повезут в суд. Я подчинилась. Стою посредине серого кабинета без бюстгальтера, в кружевных белых стрингах, как дура. Женщина просит трусы снять, повернуться и раздвинуть ягодицы. Унизительно? Наверное. В тот момент мысли были лишь о том, какая странная у этой женщины работа и как в свои 39 лет с высшим образованием и красным дипломом я оказалась в ситуации, когда доверие ко мне проверяется через ягодицы. Женщина, казалось, почувствовала себя неловко, потому что я только успела повернуться, а она уже попросила меня одеться. Я натянула джинсы и теплый серый свитер, который мне подарила мама.

Вошел мужчина примерно одного со мной возраста, похожий на моего одноклассника Федю, который учился стабильно на «два». Мужчина оказался очень разговорчивым. С видом эксперта он предупредил, что обычно у всех в изоляторе начинается понос – так организм реагирует на стресс. Туалетной бумаги нет, поэтому «по-мусульмански подмываемся водичкой каждый раз». Заполняя анкету, спросил, какой у меня натуральный цвет волос. Пояснил, что это нужно на случай, если я сбегу, а у меня к тому времени волосы отрастут. Хотя потом уточнил, что к концу срока у меня, скорее всего, волосы будут полностью седыми, и так тоже организм реагирует на стресс. Узнав, что по образованию я лингвист-переводчик, мужчина ненадолго меня зауважал, ведь ему так и не удалось выучить английский в школе. Информацию обо мне он вносил в старый пыльный компьютер – такое допотопное оборудование было у меня в классе информатики в 90-х годах. Вбивая в анкету статью 284 п. 1 УК РФ, мужчина завис вместе с компьютером, потому что не было такой статьи в истории заполнения. Пришлось рассказать, что мое дело – первое в стране. Я рассказала про «Открытую Россию». Оставшееся время в кабинете я провела, слушая монолог мужчины о том, как Ходорковский развалил страну и, видимо, поэтому я тоже буду сидеть. Или не поэтому. Русский язык давался мужчине тяжело, как и английский в школе. Логика в его монологе тоже отсутствовала, но он чувствовал себя большим начальником в этом кабинете и обращался ко мне исключительно на «ты». Я спросила, почему он «тыкает». Ответ был незамысловат: «Я со всеми здесь на “ты”. И ты привыкай, по-другому уже не будет». На полу стояло несколько пластиковых контейнеров с остывшим бледно-желтым супом. Мужчина щедро предложил взять сколько хочу, ведь ужин я пропустила, а это все равно выбрасывать придется. Потом еще сильнее подобрел и предложил мне пару сигарет. Я ответила, что не курю. «Закуришь», – парировал он. Воспользовавшись его внезапным порывом щедрости, я спросила, не найдется ли у него для меня книги. Он встал из-за стола и с важным видом широким жестом распахнул передо мной видавший виды лакированный шкаф. Я просияла, увидев там две потрепанные книжки: Салтыков-Щедрин и Некрасов. Салтыкова-Щедрина хватало мне и в жизни, выбор пал на Некрасова. На этом беседа была окончена. Мужчина проводил меня в камеру. Как меня и предупреждали, основными обитателями камеры изолятора были тараканы, причем обитали они кучно, в основном возле раковины, ждали, как и я, когда дадут воду. Еще в камере был большой стол и скамья. Туалет, а по сути дыра в полу, был расположен напротив видеокамеры и отделен невысокой перегородкой с дверцей. Рядом с дырой предыдущие арестанты заботливо оставили бутылку с водой. Она лежала на батарее, поэтому была всегда теплой. Пахло при этом в камере не туалетом, а табаком. Было жутко накурено. Я сняла контактные линзы, чтобы похуже все видеть, особенно тараканов. Помогло, ведь зрение у меня минус пять, но, лежа на кровати, я слышала, как падают с раковины тараканы и бегут по полу обратно. Нам с тараканами очень не хватало воды. Из крана можно было собрать несколько капель при условии, что ты не включал воду часа три. А я привыкла пить много воды.