- Меня хорошо запрограммировали, - произнес Ким таким же ровным монотонным голосом, каким только что говорил Лан. - Я хорошо понимаю то, что касается секса. Музыки.

Ким замолчал. Он не знал, что еще говорить.

- А мне больше от тебя ничего и не надо, андроид, - вздохнул Лан. – Знаешь, когда я решил приобрести тебя, то думал, что буду звать тебя так же как его, - он кивнул на фотографии. – Ким. Но потом понял: нет. Ты – не он. Мне не следует обманывать себя, будто он со мной. Нет. Мне нужен андроид, не более. Андроид с его внешностью. Но без его грязи. Мерзости. Низости. Ты не знаешь, что такое боль. А я знаю. Знаю, что такое боль души, которой у тебя нет. Как болит душа, когда ее предают. Когда ее втаптывают в грязь. Когда над ней насмехается тот, кого полюбил отчаянно, ради кого отказался ото всего и ото всех. От друзей. От любимого… Это боль, андроид. Если ты не знаешь это слово, то запомни его. Запомни. Если ты услышишь слово «больно», ты должен остановиться. Замереть. Или… или подойти ко мне… Подойди!

Потрясенный Ким повиновался. Он медленно, неуверенно приблизился к Лану. Тот пристально смотрел на лже-андроида, но Ким сейчас не боялся, что его могут разоблачить. В его голове звучали слова Лана: «Я знаю, что такое боль души, которой у тебя нет. Как болит душа, когда ее предают».

Ким теперь знал, что у него тоже есть душа. Он узнал это сейчас, скрываясь под маской бесчувственного андроида: набора биоматериалов и микросхем. У Кима все-таки была душа. И сейчас она болела. Точнее, взорвалась болью, которая раскаленным стержнем вонзилась и в сердце, запертое в холодной темнице разума.

Лан медленно протянул к Киму руку и осторожно прикоснулся к его щеке. Ким стоял еле живой. Его как будто било электрическими разрядами. Холодный, бесчувственный идол разваливался на куски, обнажая измученную, сдавленную железными тисками и кандалами душу – искалеченную, забитую, но все еще живую. И способную страдать.

- Ты как будто живой, - чуть слышно прошептал Лан. – Я не подозревал, что робот… может быть настолько живым. Ты весь живой. В тебе жива каждая клетка… Если бы я не знал, что ты андроид, я подумал бы, что ты и есть…

Он запнулся, будучи не в состоянии произнести имя. Ненавистное и желанное. Словно боялся, что наваждение рассеется, и он ощутит, что перед ним лишь металлическая болванка, покрытая невероятно сложной композицией биоматериалов.

Лан закрыл глаза. Ким стоял перед ним, пытаясь унять дрожь и взять себя в руки. Он чувствовал, что еще немного и не выдержит, просто сбежит из этого дома. Пусть потом будет скандал, даже судебное разбирательство – ему было все равно. Его нервы были на пределе.

Но Лан открыл глаза. Его взгляд снова устремился на висевшие на стенах фотографии.

- Была боль, но было и счастье, - чуть слышно прошептал он, снова говоря сам с собой. – Обманчивое, недолгое счастье. Это самое лучшее, что было в моей жизни. Ради этого стоило жить. И стОит. Даже сейчас. Пусть остались только воспоминания. Отравленные горечью, предательством, насмешкой…

Ким проследил за взглядом Лана и снова вздрогнул. Он увидел фотографии, на которые прежде не обратил внимания и на которые сейчас смотрел Лан. Это были фотографии, на которых они с Ланом были вдвоем. Одни из тех самых фотографий, которые несколько лет назад стали причиной грандиозного скандала, приведшего к распаду Blue Boys и едва не уничтожившего карьеру Лана.

Эти фотографии делали папарацци по тайному заказу Кима. Но на них не было постельных сцен. Лан и Ким были запечатлены на прогулках в парке, на берегу моря, сидящими в маленьком кафе. Ким, доверчиво склонивший голову на плечо Лана. Его задумчивый и нежный взгляд, казавшийся удивительно искренним, влюбленным и неуловимо печальным. Но ведь так и было на самом деле. Ким действительно любил Лана. В тот момент. Любил страстно, искренне. Но затем заставил любовь замолчать. Отправил ее в глубокую темницу памяти. Потому что убить ее в себе оказался не в состоянии.

И вновь он почувствовал зависть. Но теперь это была другая зависть. Зависть к тому Киму, что был на фотографиях. К Киму, который любил и был любимым. Жизнь того Кима была очень короткой. И вся она уместилась на этих фотографиях. Но это была подлинная жизнь. Живая. А не ее имитация. Сейчас Ким и впрямь ощутил себя андроидом. Безжизненным андроидом, запрограммированным на славу, успех, на красивую жизнь. Но внутри – пустым и холодным. Движимым лишь алчностью и завистью. И себялюбием, в котором нет жизни.

Он сам упорно отказывался от жизни. Отворачивался от нее. То, что он принимал за звездное небо, было лишь обычным потолком с блестками. А небо… небо было где-то там, неизмеримо выше… И видел он его только раз, в ту страшную ночь, в открытом море, и тогда с неба падала звезда. Его звезда… Она упала уже тогда. Только он этого не понял.

- Я хочу, чтобы ты мне спел, - вдруг услышал Ким голос Лана, и этот голос доносился как будто издалека. – Я хочу послушать, как ты поешь. Да, знаю, ты всего лишь воспроизводишь его голос. Но все равно. Все равно… Иди.

Лан указал на синтезатор, стоявший в углу комнаты. Ким повиновался. Он сел, его изящные пальцы коснулись клавиш… И он замер, не зная, что петь.

- Я хочу, чтобы ты спел мне «Звездопад».

Ким вздрогнул. «Звездопад» была одной из самых грустных и лиричных его песен. Непохожих на другие. Пожалуй, это была едва ли не единственная песня, в которую он вложил то, что всегда прятал от других. И от себя самого. Эта песня шла из той ночи. Это была песня той упавшей звезды…

Я – тонкий след звезды упавшей,

Я метеором в черном небе

Над спящей бездною промчался

В глухую мглу небытия,

Но эти краткие мгновенья,

Но это яркое сверканье,

Дыханье бури звездопада –

Любовь моя

И жизнь моя!

Ким пел, и ему казалось, что он поет реквием по самому себе, по своей жизни, пролетевшей в полночном небе как метеор. Он пел и пел, вкладывая в это пение все, что осталось от его души, сгоревшей дотла в ту страшную ночь, развеявшуюся пеплом над холодным морем, полным смерти и свинцовых пуль.

Когда он закончил петь, на плечи ему легли мягкие, ласковые руки.

- Я никогда не слышал, чтобы он пел так… проникновенно, - услышал Ким шепот Лана над своим затылком. – У меня есть несколько записей этой песни. Она такая странная, печальная, она нравилась мне больше всего. Но ты… ты пел ее совсем необычно. В тебе как будто больше жизни, чем в нем…

Ким до боли прикусил губу. Ему стало обидно и больно, ему захотелось крикнуть Лану: «Я живой! Я настоящий!» Но… он не мог.

Губы Лана осторожно прикоснулись к его затылку, сильные руки ласково гладили хрупкие плечи.

- Почему в тебе я чувствую нечто, чего не чувствовал в нем? – Лан шептал ему прямо в затылок, и Ким чувствовал его горячее дыхание. – Я чувствую в тебе жизнь, какую не чувствовал в нем. Словно ты живой, а он… всего лишь андроид. Почему?

Ким молчал. Молчал. Молчал.

А сильные руки Лана продолжали нежно ласкать его тело. Ким закрыл глаза. Он снова захотел быть счастливым. Утонуть в счастье. Не думать о том, что будет дальше. Как тогда, давно, когда он цинично взялся обольщать Лана, не подозревая, чем это обернется для него самого… Он, уже почти 30-летний мужчина, пусть и сохранивший почти юношескую хрупкость и нежность, вдруг снова захотел почувствовать себя беззащитным и слабым, почувствовать рядом с собой сильного парня, который любит его, который может его защитить. И которому можно отдавать себя без остатка: свое сердце, свою любовь… И свое тело.

Тело… Это единственное, что сейчас примет у него Лан. Он видит перед собой андроида, а настоящего Кима ненавидит и презирает. Он любит того, кем Ким мог бы стать, но так и не стал, потому что не хотел.

- Ты живой, ты удивительно живой, - продолжал бормотать Лан, прижимая к себе Кима.- Это так странно… Может быть, у тебя еще есть сердце и душа, андроид?