Джунгли кишели ядовитыми насекомыми, змеями, но Саша не чувствовал страха. Он был слишком утомлен. Ему хотелось одного: прилечь, все равно куда, хотя бы на траву прямо здесь, в джунглях, закрыть глаза и отключиться. И плевать на ядовитых насекомых, на ядовитых змей, на хищников! Отдохнуть. Забыться.

– Уснуть и видеть сны… Какие сны в том страшном сне приснятся, когда покров земного чувства снят, – бормотал Саша, даже не замечая, что цитирует монолог Гамлета и почему-то заменив слово «смертный» на «страшный». Неожиданно деревья и заросли расступились, и процессия вышла на поляну. И посреди поляны Саша увидел белого льва, который смотрел прямо на него. *** Москва, май 2008 года Он был прикован наручниками к батарее, удары сыпались на него один за другим. Били по почкам, и боль была дикой. В своей жизни он часто причинял боль другим, искусство причинять боль было доведено у него до совершенства, но это неизменно было искусством. А эта боль была тупой, грубой, беспощадной, это было совсем не то пространство боли, в котором он чувствовал себя хозяином. Эта боль не вдохновляла, она приводила в отчаяние, в отупение, низводила до животного состояния. Измученное тело молило о пощаде. Ничего, ничего больше не было в мире, кроме боли. Ни будущего, ни прошлого, ни даже настоящего. Была только боль. Безжалостная, невыносимая, вколачиваемая в его тело все новыми и новыми ударами. Боль, заменившая собой и пространство и время, нараставшая с каждым ударом. Тело вопило, оно хотело лишь одного: чтобы чудовищная боль прекратилась. Но боль не прекращалась. Ее черные волны обрушивались на него, он отчаянно барахтался в них, не зная, сумеет ли выплыть, но всякий раз выплывал, чтобы тут же захлебнуться в новой волне чудовищной боли. Время от времени удары прекращались – ненадолго. Ему задавали вопрос: согласен ли он? А он, стиснув зубы, отрицательно мотал головой. Вопреки мольбам собственного тела стальная воля заставляла его держаться, хотя он понятия не имел, сколько еще выдержит. И на него обрушивались новые удары, а с ними возвращалась чудовищная боль. Он гнал от себя предательский вопрос, ядовитой змеей заползавший в наполненный кровавой мглой разум: а стоит ли вообще держаться? Не проще ли согласиться на все, что от него требуют? Согласиться… И тогда боль прекратится. И он провалится во тьму забытья. Или небытия. Небытие станет избавлением. Небытие, небытие… Надо соглашаться. В мире нет сверхлюдей, способных до бесконечности выдерживать боль. В конце концов, ломается даже самый сильный человек, уж это он хорошо знал. Потому что плоть слаба. Даже самая закаленная, самая тренированная. И он – не исключение. Не исключение. Просто он не привык сдаваться. Значит, для него один выход – небытие. Небытие, где нет боли. И нет того, ради которого он терпит эту боль. Нет. Нет… Долгий разговор с Силецким закончился ничем. Договориться не удалось. Он видел старого лживого паука насквозь, видел всю его паутину. Он убедился, что Силецкий, получив всё, чего добивался, тут же кинет его. Но дело было не в том, что он боялся все потерять. Нет. Он боялся за Младшего. Разговор с Силецким убедил его еще в одном: Младший жив только потому, что у Мурзина остаются акции «Сокоде» и другие активы. А также компромат. Если он все это отдаст, Младший обречен. Силецкий его найдет и убьет, а все его уверения и клятвы, что он не будет этого делать, не стоят и ломаного гроша. Силецкий уже пытался убить Младшего и попытается сделать это снова. Но сначала ему нужно сломать Мурзина. А Мурзин… Если он умрет, то акций никому не видать. Он заранее позаботился об этом: завещание составлено так, что акции распылятся между множеством инвестиционных и прочих фондов. Собрать их вместе будет возможно, но крайне сложно, на это уйдут годы и годы. Всё усложнится для всех. А Младший… он не знал, что будет тогда с Младшим. И как его защитить. Все заранее выстроенные линии обороны трещали по швам. Слишком многих факторов он не учел. Слишком во многих пунктах просчитался. И теперь все зависело от того, выдержит ли он. Если он сдаст акции, у Силецкого будут развязаны руки, и он уничтожит Младшего в отместку за гибель своего ублюдка. То же самое будет, если Мурзин умрет. А значит, он должен выжить во что бы то ни стало. Как бы ни хотелось ему окунуться в спасительную тьму небытия. И он держался. Держался. Держался. Мрак, полный боли, всё сгущался. Он сходил с ума, он видел странные вспышки и уже не понимал, то ли это реальность, то ли мозг начинает отказывать. Из темноты на него наплывали видения: поляна, огромный белый лев, перед львом стоит его Младший. Темно, поляна освещена пляшущим светом факелов, в их неверном свете кажется, что силуэты льва и Младшего движутся в странном танце друг вокруг друга. Затем все исчезает, и снова остается лишь мрак, наполняемый все новыми и новыми волнами боли. А затем боль стихает, и мрак снова озаряется светом. Но на сей раз это не призрачный свет факелов, а непонятное свечение, как будто полное ярких голубых искр. Эти искры вылетают из глаз рычащего льва и они словно поджигают серый туман, клубящийся в глазах Младшего. Голубоватое свечение, полное жизни и живительной прохлады, наполняет пространство, и Мурзин чувствует, что ему становится легче, физически легче, боль как будто отступает, становится глуше. Он снова может дышать, может жить. Таинственная сила, окружающая белого льва и Младшего, окружает его невидимой броней, защищает от боли, подпитывает волю. Волю держаться, держаться… Волю выживать. Он не понимает уже: сон это или явь, а затем свечение становится все ярче и ярче, силуэты льва и Младшего сливаются в один, и на их месте возникает нечто новое. Лев… или человек? Человек. Но полный львиной силы. Новый человек. Неизвестный, но странно знакомый. Да, Мурзин как будто знал этого человека. Но не помнил, где мог его видеть. Этот человек появился из тумана, окутывавшего Младшего. Был только этот человек, стоявший на берегу прозрачных, бездонных озер, полных живой воды, которая не иссякнет никогда. И этот человек смотрел на Мурзина, и тот понимал, что должен жить, потому что этого хочет таинственный незнакомец, не повиноваться которому невозможно. Мурзин давно отвык повиноваться кому-то кроме самого себя. Вся его жизнь была нацелена на то, чтобы самому повелевать другими. Но теперь все изменилось. Появился этот человек, которого он сам пробудил к жизни. Человек, присутствие которого он смутно ощущал в серых туманах, человек, который рождался так болезненно и страшно. Его преображенный Младший. А затем снова все стало погружаться во тьму… *** Казиньяно, май 2008 года Йен стоял, прислонившись к крепостной стене, выходившей на море. Короткий разговор с Эриком снова лишил его всякой уверенности. За Сашей охотятся легионеры, которые идут буквально по пятам за отрядом Эрика. Между тем, по словам Эрика, с Сашей творилось что-то непонятное. Что именно, Эрик толком не смог объяснить. Но Йен понял: эвакуировать Сашу не получается. Похоже, он совсем плох. Однако Эрик не стал отвечать на расспросы Йена, оборвав звонок. И больше на связь не выходил.

Йен пытался позвонить на номер телефона, который был у Саши, но телефон был отключен или же сигнал мобильной связи просто не покрывал тот район джунглей.

Йен пытался дозвониться до Вертье, даже до Силецкого, но ни тот, ни другой не отвечали, словно сговорившись. А как знать, может быть они и сговорились. В результате Йен оказался в информационном вакууме, в полной неизвестности. И вырваться из этой неизвестности он не мог. В голове его возникали бредовые идеи: например, покинуть Сицилию на катере, нелегально перебраться в Тунис или Алжир и оттуда вылететь в Чамбе или в Бенин. Но эта авантюра ничем не помогла бы Саше, а для самого Йена лишь все усложнила бы. Ему и так было достаточно проблем с властями США из-за нелегального полета на Кубу, чтобы создавать себе еще аналогичные проблемы с властями ЕС. Нет. Нет. Йен долго стоял у крепостной стены, глядя на на раскинувшееся далеко внизу Средиземное море, стремительно погружавшееся в свинцовый сумрак. Он чувствовал непреодолимое желание спрыгнуть с высокой скалы, на которой стояла крепость, и вплавь добраться до африканского берега. Желание было настолько сильным, что Йен в какой-то момент сам испугался. Чтобы не дать безумию овладеть собой, Йен повернулся к морю спиной и попытался сосредоточиться на том, что он всё-таки может предпринять. Можно было отправить послания Вертье и Силецкому, чтобы, как советовал Гор, попытаться выиграь время. Но все это сейчас казалось совершенно бесполезным. Паника нарастала. Йен был способен лишь стиснуть зубы и сжать кулаки, его горевший безумием взор был устремлен под темные своды каменного строения, рядом с которым росла древняя пиния. Она вдруг показалась Йену разумным существом: старым и мудрым. Он как будто чувствовал на себе взгляд этой пинии, исходивший из густого сумрака под ее ветвями. Пиния смотрела на него пристально, изучающе, словно хотела понять, достоин ли он с ней общаться. Йен набрал в легкие воздух, пытаясь справиться с хаосом, царившим в голове, и унять бешеное сердцебиение. Он помнил, что Гор говорил ему что-то про душу древней крепости, что ее душа приняла Сашу, причем приняла сразу же… Тогда Йен не придал значения этим словам, сочтя их старческим чудачеством и признаком маразма. Но сейчас он сам готов был поклясться, что у крепости есть душа. Он чувствовал эту душу, чувствовал, что она хочет открыть ему нечто. Йену стало страшно. Он никогда не верил в потусторонние силы, хотя с появлением в его жизни Саши казавшийся несокрушимым атеизм Йена дал трещину. Но все равно, голоса, видения и все такое прочее были для Йена не более чем признаком сумасшествия. И сейчас он испугался, решив, что сходит с ума. Он улавливал зов души Казиньяно, беззвучный, но совершенно отчетливый зов, как если бы это были слова. Душа крепости звала его во мрак под старой пинией. Звала настойчиво, упрямо. Йен знал, что может отказаться. Он даже хотел отказаться и остаться на месте. Он же не сумасшедший, в конце концов! Хотя… Может быть, он уже сумасшедший. И что в таком случае ему терять? Разум, который он уже потерял? Налетел ветер, растрепав Йену волосы. И ему показалось, что ветер шепчет: «Иди, иди!» Йен вздохнул, понимая, что ему нигде не укрыться от странного потустороннего зова, что этот зов настигнет его везде. И еще у него была непонятная уверенность, что происходящее непостижимым образом связано с Сашей, с загадочными и тревожными событиями в далеких джунглях. Йен медленно двинулся к старой пинии. Медленно – не потому что боялся, а просто течение времени как будто замедлилось. Он входил, точнее погружался в прозрачный сумрак, и ему казалось, что душа крепости обнимает его. Таинственная, непостижимая душа. Нет, она не открывалась Йену, как открылась Саше, она лишь вводила его в сумрак, который становился все гуще и гуще, превращаясь в настоящий мрак, в котором нельзя было ничего разглядеть, и этот мрак вдруг взорвался ослепительными голубыми вспышками. У Йена закружилась голова, он не понимал, что происходит, а затем вдруг увидел Сашу. Да, это был его Саша, которого он так хорошо знал и которого так сильно любил. И в то же время совершенно другой, незнакомый.