Йену то казалось, что он видит Сашу, то вдруг Саша превращался в белого льва, который смотрел прямо на Йена глазами, полными голубого пламени и грозно рычал, словно предупреждая, чтобы Йен не смел к нему приближаться. В этом незнакомце не было так хорошо знакомой Йену отрешенной задумчивости, видимой покорности. Это был совсем другой человек. Причем человек, не изменившийся по мановению волшебной палочки или каких-то мистический событий, а человек, выстрадавший эту перемену, человек, из беспомощного мальчика, лишенного веры в себя, превратившийся в сильного молодого мужчину – удивительно притягательного и в то же время недоступного. Вокруг этого человека была не только аура власти, но и аура свободы – той самой свободы, которой Йен поклонялся, о которой так много и страстно говорил. Но теперь, видя этого свободного человека, который, казалось, воплощал все, о чем Йен мечтал, он вдруг испугался. Как будто свершилось нечто непоправимое. Этому обретшему свободу человеку Йен был не нужен. Потому что сам Йен не обладал свободой. Теперь он сам ясно это видел. В его голове пронеслись слова, которые он неоднократно слышал от Саши: «Ты думаешь, что ты свободен, но ты раб». И теперь Йен вдруг остро ощутил, что так и есть. Он раб. Чем больше он сражался за свободу, тем больше навешивал на себя цепей и кандалов. Он был скован ими, скован по рукам и ногам, он не мог даже пошевелиться, А знакомый незнакомец, такой желанный и такой недоступный, уходил все дальше и дальше, и не было в этом мире силы, способной его остановить.

И Йену отчаянно захотелось, чтобы все вернулось назад, чтобы все стало как прежде. Он хотел видеть взрослого мальчика, всего на свете боящегося, но тянущегося к нему. Рядом с этим мальчиком он чувствовал себя уверенно, он чувствовал себя сильным, все знающим и понимающим, идущим по единственно верному пути. Пусть даже этот мальчик шарахался от того мира, в который его отчаянно пытался ввести Йен, пусть! С тем мальчиком Йен чувствовал себя на месте. Он был уверен, что рано или поздно этот мальчик придет к нему, потому что иного пути просто не существовало… Йену казалось, что не существовало. Но он ошибся. Ошибся. Без него обошлись. Он стал не нужен. Эта мысль пронзила его раскаленным клинком. Нет. Нет! Только не это. Он не может остаться без Саши, он не может остаться в пустоте. Потому что пустота – это не свобода. В пустоте нет ничего. Ничего… Но Йен понимал, что обречен остаться в пустоте, если только сам не изменится. Он должен измениться, как изменился Саша. Он должен пройти свой путь, как прошел его Саша. Мучительный, тяжелый, опасный. Полный потерь. Порой заходящий за грань смерти. Только там, в конце этого тернистого пути возможна их встреча. Только там. Йен должен измениться. Он должен измениться… И Йен понял, что не хочет меняться. Что он вполне доволен собой и своей жизнью. Пусть он даже скован по рукам и ногам невидимыми цепями, но он любит свои цепи. Он к ним привык и не мыслит себя без них. «Так что же ты любишь сильнее: свои цепи или Сашу?» – прозвучал безмолвный вопрос души Казиньяно. Йен задохнулся от неожиданности. Этот вопрос застал его врасплох. Он… он любил Сашу, любил сильнее всего на свете! Да, да, несомненно! Иначе и быть не могло. Но он был не готов… не готов… Голубое сияние стало меркнуть, силуэт Саши начал таять, физический мир снова проступал в густом сумраке, предметы обретали привычные очертания. Всё возвращалось на круги своя. Йен облегченно вздохнул. Привиделось. Привиделось. Ему всё это просто привиделось из-за сильного переутомления. Ничего не изменилось. Земля не прекратила вращаться. Мир остался прежним. И он, Йен остался прежним. И останется прежним. Потому что лишь так он добьется своего. Лишь так он получит того, кого любит больше собственной жизни. Иного не дано. *** Лхомо, май 2008 года Михаил полулежал на заднем сиденье джипа, мчавшегося на север по лесной дороге вдоль границы Чамбе и Бенина. Глаза его были полузакрыты. Он мог пока передвигаться лишь с большим трудом, сил почти не было. Но Михаила бесило то, что его несли на носилках. Он – солдат, он не привык, чтобы его носили. Да, он понимал, что это было необходимо и даже неизбежно, но внутри все восставало против этого. Собственное бессилие сводило Михаила с ума. И еще он думал о Саше. О Саше… Он всегда чувствовал свою вину перед Сашей. – С третьего раза сумел-таки, – льдистые глаза смотрят на него спокойно и насмешливо. – Не ожидала. С виду такой бугай, а вот поди ж ты… Он лежит в кровати и тупо смотрит в потолок. В голове слегка шумит. Потому что он смог, только прикончив чикушку. Без алкоголя никак не получалось. Ну никак. Вот же, ёпта, и какого хрена он во всё это ввязался? Ведь никогда не спал с бабами! И больше никогда не будет, уж точно. Не его это. Ну не его! И с этой-то… Он сам не понимает, как она его так лихо окрутила. Ведь не красивая. И видно, что злющая ведьма. Глаза – как ледяные иглы. Ей бы в гестапо работать. Хотя, она ж вроде говорила, что где-то в суде работает… Ну да, это как раз для нее: приговоры выносить. И на что он повелся? Прям гипноз какой-то. Эти ее глаза – серые, холодные. Наверное, на это и повелся. Примерз. Она ж прямо сказала: бык-осеменитель нужен, а ты по всем параметрам подходишь. Голубой? Да меня не волнует. Ты мне на раз нужен. Сколько тебе заплатить? Вот тогда он взорвался. Она вообще за кого его принимает? Да иди ты лесом ко всем хуям… «Да и пойду. Твой-то, похоже, ни на что не годится», – и мороз, мороз от ее взгляда, обида и ярость от этой насмешки. Твою ж мать, ну что с того, что его какая-то баба вагонная поддела? Ведь ему всегда на баб насрать было, плевать с высокой пальмы! Но эта… Он сам не понимал, что именно она в нем зацепила. Откуда к него появилось детское желание доказать этой гестаповке, что ему как нехер делать трахнуть ее, ребенка ей зафигачить. Да с полпинка! С одного раза! И ведь, что самое странное, никуда это желание не делось. Он словно зомби стал за ней ходить. Ну, точно зомби. Она его по врачам таскала, лично удостоверялась, что здоров. Рассказать кому… нет ни за что. Парни засмеют. Опозорят. Нет. Молчать. Но почему? Почему он повелся? Это ж наваждение какое-то. А может потому и повелся на эти глаза ледяные? Вот именно эти глаза его приморозили к себе. Мда… Нет, забыть теперь. Трахнул ее с третьей попытки, и всё. Считай, прикол. М-да, а ведь ребенок-то будет наверное… Интересно, кто: мальчик или девочка? Да какая нахрен разница! Он все равно ребенка никогда не увидит. Ему эта баба так и сказала, а он и не возражал. Ну подумаешь, заделал ребенка по обоюдному согласию. Точнее, по настоятельной просьбе дамы. Даже круто, что она его выбрала. Значит, он того стоит. Значит, и бабу может, пусть и с третьей попытки. А ребенок… да мало ли таких, без отцов вырастает. Он и сам без отца, считай, рос, отец ушел от матери, когда ему то ли год, то ли два было… Наверное, потому его к мужикам и стало тянуть: к сильным, мощным. Отца ему всегда не хватало, да… Хм, так и ребенку его тоже ведь отца хватать н будет? Ну, ладно, он же вырос, и ничего, человеком стал, солдатом, так и ребенок его вырастет. А ему ни жена, ни дети не нужны. Не нужны. Он в другом мире живет. В другом мире. Где все по-другому. И надо молчать. Молчать. Никто не должен знать. Потому что никто его не поймет. Старший не поймет. Осудит. Он – мужик с принципами. Да он и сам себя не понимает: как вообще повелся на это? Как, почему?.. Что за наваждение, блядь… – Ты как? – косится на него Олег, сидящий рядом. Владимир на пассажирском месте впереди, за рулем – кто-то из местных – Норм, – коротко бросает Михаил. – Подремли пока, – говорит Олег. – Нам чуть ли не до утра катить по этим ебеням. – Есть новости? – Нет. – Что, вообще?? Эрик на связь не выходил?? А Саша? У него же… – А ну цыц! Миш, тебе не надо психовать сейчас. – Да я… – Ты, блять, офицер, сам мне сто раз твердил. Вот и веди себя как офицер, – зло сверкнул глазами Олег. – Сказано тебе цыц, значит – цыц. Михаил снова откидывается на спинку сиденья. Нет ни сил, ни желания препираться. Олег прав. Сыну его истерика не поможет. Сыну.. сыну. Он старался не думать, не вспоминать, но не получалось. Мысли о ребенке, которого он сделал, настигали его время от времени. Сначала было банальное любопытство: получилось все-таки или нет? Он ведь даже не знал. Ту женщину он больше видел. Они ведь договорились больше никогда не встречаться. Он тогда почти сразу улетел из Москвы. Снова потянулись командировки: Афган, Йемен, Карабах, Сомали, Южный Судан, Эфиопия… Впрочем, однажды три года спустя, в перерыве между очередными командировками, любопытство в нем взыграло. Он тайком пришел к дому той женщины. Точнее, приходил аж четыре дня подряд и прятался за мусорным баком. Смешно и стремно. Какая-то бдительная бабка тогда едва ментов не вызвала. Но все же на четвертый день он увидел своего ребенка. Сына. Мать вывела его гулять и крепко держала за руку, ни на шаг от себя не отпуская, как будто боялась чего-то. Трехлетний карапуз показался отцу не по возрасту задумчивым, странно тихим и послушным. Нет, у него не то чтобы защемило сердце при виде маленького сына. Напротив, он даже порадовался: ребенок обут, одет, ухожен. Но он чувствовал злость на самого себя. «Какое же ты все-таки чмо, Мишаня» «Да почему я чмо?» «Да потому что чмо, и ты это знаешь». Он тогда ушел незамеченным. Не хотел вмешиваться. Понимал, что не имеет права. Таков был изначальный уговор с матерью ребенка. И он не вмешивался. Долгие-долгие годы. Заставлял себя не думать о сыне, словно отгораживаясь невидимой стеной. И вроде бы не испытывал никакой потребности в том, чтобы видеть сына. Потому что он жил в другом мире. Там не было места женщинам и детям. Там все было по-другому. Но иногда из глубоких тайников сознания вырывалось непреодолимое желание увидеть сына. Узнать, как он. Все ли в порядке. И он тайком приходил к дому. И тайком смотрел на сына. Он видел, как маленький карапуз превращается в странно задумчивого мальчика. Затем в угловатого, вечно грустного подростка. Этот мальчик, а затем подросток почти не общался со сверстниками. Без сопровождения матери почти не выходил из дома. Ни разу он не видел мальчика улыбающимся, а уж тем более смеющимся. Но, в конце концов, видел он его довольно редко. Раз в несколько месяцев, да и то издали. Впрочем, однажды он увидел мальчика вблизи. Тогда он вернулся из командировки в Йемен. В очередной раз не выдержал, решил тайком посмотреть на сына. Тот возвращался из школы, и к нему пристала дворовая шпана. По всему было видно, что это не впервые. Мальчика почти сразу принялись бить, а он… даже не пытался сопротивляться. А у него внутри все вскипело. Спецназовец бросился вперед и через несколько секунд юные ублюдки уже валялись на асфальте, утирая кровавые сопли. Он схватил лежавшего на земле сына и заставил подняться. Вот тогда он впервые увидел его взгляд. И этот взгляд заставил его вздрогнуть. Да, у сына были такие же глаза как у матери, но в них не было убийственного холода, вместо них была удивительная прозрачность, в глубине которой плескались боль и грусть. И беззащитность. На мгновение он замер. В этих глазах он читал упрек самому себе. За то… да за всё. Но он тут же взял себя в руки. – Ты не должен быть мальчиком для битья! Учись давать сдачи! Ты должен уметь драться! Слышишь? Ты мужчина или кто? Кто, я тебя спрашиваю?? – он и сам не заметил, как принялся орать на мальчика и трясти его за шиворот. Тот удивленно, непонимающе смотрел на него, а затем его взгляд стал затуманиваться. Но не слезами, а странной отрешенностью. Как будто мальчик отгородился невидимой стеной и не видел никого и ничего, что творилось вокруг. А он всё тряс сына, пытаясь доораться до него. Но вдруг осекся. Мальчик ведь его не знает. Для мальчика он никто. Никто. При этой мысли его горло сдавило тисками. Ничего больше не говоря, он бросился прочь. И только потом понял, что даже не узнал имени своего сына. И снова была долгая командировка, из которой он лишь чудом вернулся живым. И еще долго валялся по госпиталям. Если бы Старший не пристраивал его в хорошие клиники к отличным врачам, то он остался бы инвалидом. Старший ничего не знал о том, что у его раба есть сын. Но, будучи проницательным от природы, догадывался, что у его раба в жизни что-то такое произошло, отчего тот с удвоенным рвением стал прятаться в странном и жестоком мире, выстроенным Старшим. Раб чего-то боялся. Памяти. Совести. Для Старшего это было очевидно. Но он не спрашивал, в чем дело. Он требовал от окружающих жесткого повиновения, но никогда не пытался контролировать их внутренний мир, если только они сами его в этот мир не впускали. А раб его не впускал. Раб не впускал, потому что боялся показаться слабаком. Старший хотел, чтобы его окружали сильные люди. Ему нравилось подчинять себе именно сильных. И раб боялся, что если Старший узнает, то вычеркнет из своего круга. А тогда жизнь окончательно потеряет смысл. Он станет никому не нужен. Ни Старшему. Ни своему сыну, который рос, ничего не зная об отце. Он все-таки продолжал спорадически наблюдать за сыном. Тот закончил школу, поступил в университет. На какой именно факультет поступил – он не знал. Иногда он издали видел и мать ребенка. Но почему-то она наводила на него мистический страх: она казалась ему Снежной королевой из сказки Андерсена, похитившей маленького Кая. Он вдруг стал бояться, что у мальчика ледяное сердце, как у его матери. А потом Снежная королева исчезла. Но он не придавал этому значения: ведь по-прежнему следил за домом редко, раз в три-четыре месяца, когда на него, как он сам говорил, «накатывало вдруг». Он и понятия не имел, что матери его сына уже нет в живых. А его сын, прежде одевавшийся опрятно, но весьма скромно, стал вдруг щеголять в дорогих, модных прикидах. Однажды он заметил, что его сын вышел из подъезда и сел в сверкающий белый мерс, за рулем которого был какой-то блондин. Уже тогда у него закрались подозрения: неужели?.. Ну, то сын, возможно, пошел по «голубой» улице, удивляться не приходилось: в конце концов, и его отец был геем. И точно также он рос без отца. Все сходилось. Он испытывал тревогу, понимая: жизнь гея чаще бывает несладкой, особенно в России. Ему снова отчаянно захотелось подойти к сыну, ставшему симпатичным, крепким на вид парнем, чтобы не то предостеречь, не то ободрить… Но это было глупо. Что он скажет? «Я твой папа, долгие годы тайком следил за тобой… Иногда». И что ответит ему сын? Об этом лучше было не думать. Трусость, трусость, проклятая трусость! Страх подойти к собственному сыну, страх увидеть презрение в серых глазах и услышать убийственный вопрос: «А где ж ты был все эти годы, папаша?» Нет. Нет. Только не это. Лучше он будет следить за ним… Может, как-то помочь? Но чем? Мальчик явно не бедствует. Дорого одет, ухожен… Он даже не подозревал, чем на самом деле занимается его сын. Да он вообще ничего не знал о сыне: ни о том, что мать погибла, ни о том, что сын пишет стихи, ни о том, что сын, как и его отец, глубоко в Теме, ни о том, что сын его зарабатывает себе на жизнь собственной задницей. У него время от времени возникали мысли тайком от Старшего обратиться в его службу безопасности. Там работали профессионалы, они в считаные дни собрали бы полное досье на его сына. Но… снова проклятая трусость! Он боялся, что служба безопасности тут же стукнет Старшему, что его раб интересуется неким мальчишкой, и что этот мальчишка на самом деле его сын, и что… Нет, сама мысль об огласке его страшила. Он панически боялся, что Старший узнает. Ему казалось, что тогда все рухнет. Старший узнал. В туман воспоминаний ворвался телефонный звонок. Это был телефон Владимира. Тот нажал на кнопку и принялся отвечать на своем ломаном английском. Затем передал трубку Михаилу. – Киллерс. Михаил жадно схватио трубку словно сокровище. – Да. Что? Как ты? Как он? Что?? Ебать… Какой квадрат? *** Огоу, май 2008 года Происходящее казалось Эму фантастическим фильмом. Хотя ничего фантастического не происходило. Белый лев был реальностью. Стоявший рядом с ним человек – тоже реальностью. Как и аборигены с факелами на опушке леса. Но эта физическая реальность ускользала от сознания Эма. Хотя никакой дури он не принимал. По крайней мере здесь. Никакую траву не жевал. Ничего не курил. Не нюхал. И все же он видел как будто нечто больше реальности. Реальность расширилась и вобрала в себя то, что мозг в обычном состоянии не мог воспринять. Эм видел, что человек и белый лев как будто сливаются в одно в странном голубоватом свечении, полном вспышек, разлетавшихся танцующими искрами. Человек и лев даже не прикасались друг к другу, но как будто образовывали единое целое, и почему-то казалось, что нет в мире силы, которая могла это целое разорвать. – Посланец! – словно издалека услышал Эм, и не сразу понял, что это произнес стоявший рядом Нбасоку. Взгляд Посланца вдруг устремился на Эма. Это был взгляд вопрошающий и призывающий одновременно. Казалось, Посланец спрашивает Эма: готов ли тот быть рядом? Не с тем человеком, которого он знал и в которого влюбился, а в этого, нового и пока незнакомого? Хотя, почему незнакомого? У Эма вновь возникло чувство, что на самом деле он хорошо знал этого человека. Знал как будто еще задолго до своего рождения. Или в какой-то другой жизни, затерявшейся в веках или даже тысячелетиях, а может быть, и в другой вселенной. Это было чувство узнавания. Трепета. И освобождения. Освобождения от пут, которыми была полна жизнь маленького Эма, запутавшегося в своих желаниях, жадно стремившегося к экстремальному сексу, словно пытаясь хотя бы с его помощью выбраться за грань обыденности, утолить тайный голод, стремление к чему-то неизвестному, для чего он был изначально предназначен, но никак не находил. До сих пор Эм просто блуждал в лабиринтах похоти и гнетущей тоски, которую прятал под показным жизнелюбием, легкомысленностью и горячим темпераментом. Прятал не столько от окружающих, сколько от себя самого. С тех пор, как он встретился с Сашей, он чувствовал, что в нем прорастает нечто новое. Зрелое, сильное, опасное и в то же время удивительно благородное, как бы пафосно это ни звучало. Эм чувствовал, что стремительно меняется. Все драматические события последнего месяца выстраивались в таинственный путь, который привел его сюда, на затерянную в экваториальных лесах поляну, где сейчас свершалась мистерия Белого Льва. Эм понимал, что здесь ему предстоит сделать последний шаг. Стряхнуть с себя ветхие лохмотья прежней жизни и стать другим: новым, знающим свое предназначение – быть рядом с Посланцем и служить ему. Этот шаг казался легким, очень легким. Но тело Эма вдруг налилось свинцовой тяжестью. Страх приковал его месту. Ветхое существо билось в агонии и отчаянно вопило, силясь во что бы то ни стало продлить свое существование. И оно в силах было его продлить. Пусть это и будет именно существование, прозябание, а не жизнь. Эм понимал, что не хочет расставаться с прежним. Слишком простым и удобным оно было. Слишком мало оно требовало. А теперь… теперь перед ним была жизнь, но эта жизнь пугала своей бездонной глубиной и неизвестностью. Как будто он стоял на краю обрыва, и ему предстояло сделать шаг в бездну. Он знал, что не погибнет, точнее – погибнет лишь ветхий человек, изнывающий в похоти, низменных страстях, обуреваемый эгоистичными мечтаниями. А дух его освободится от этих зловонных струпьев. Но вот именно этого Эм и боялся. Страх буквально придавил его к месту. А Посланец смотрел на него бездонными серыми глазами, и в этих прозрачных глазах Эм видел собственное отражение: перепуганный, корчащийся от страха и боли человечек, цепляющийся за ветхую оболочку. И тогда Посланец протянул Эму руку, словно помогая преодолеть страх перед разверзшейся бездной. И Эм сделал шаг… В этот же миг раздалась автоматная пальба.