Вот пиздец. Если Доктор не человек, а его прооперировали как человека – уж не повредили ли ему что-нибудь важное? Что там Филин болтал, мол, хирурги свое дело знают? А если раз на раз не приходится? Если они что-то не учли или просто не знали? Какого черта за ним не следят, не выставили пост в палате, положившись на приборы – а если он сейчас попросту умирает?!

Нет, мой хороший. Я не дам тебе умереть, не позволю. Расшибусь в лепешку, сделаю все возможное – и невозможное тоже. Ты стал мне слишком дорог, слишком много ты для меня значишь. Дело не в том, что ты мой командир и наставник, и даже не в том, что я обязана тебе жизнью и это из-за меня ты подставился под огонь. Просто я… тебя люблю?!

Понимание накрывает меня и ошпаривает с головы до ног. Я люблю его - и гори все синим пламенем! Отойди от него, Косая, сгинь, я иду – не смей и пытаться забрать его у меня!

Но что же делать? Думай скорее, голова садовая!.. Низкая температура тела – так это уже было со мной! Это ключ, это симптом, говорящий о проблемах с энергетикой организма. Тогда Доктор вылечил меня, поставив иглы в определенные точки, как при акупунктуре – вскрыл каналы, как он это назвал. Его каналы наверняка открыты, но пусты – надо сообразить, откуда взять энергию, чтобы вновь их наполнить…

Откуда-откуда – Санёк, ты что, глупая башка, забыла, что такое кокью-хо? Она в тебе, она протекает через весь мир. Вспомни, сколько раз, нанося удар тэгатаной или открывая противнику «девять ворот боли», ты брала ее легко и свободно, и столько, сколько надо, чтобы разбить кирпич, сбить тори с ног или заставить врага корчиться на полу. Так что же ты тянешь?

Сажусь в сейдза прямо на пол, кончики пальцев, сложенные щепоткой, на уровне глаз. Дзансин, парадоксальное дыхание. Щелчок пальцами. Помоги же мне, милосердная Каннон, к твоей тысячерукой и одиннадцатиликой ипостаси обращаюсь, Великой Сострадающей, сокрушающей преграды. Ом Намо Арайявалокитешвара Бодхисаттвайя Махасаттвайя Маха Куруникайя Ом Сарва Абхайя. Дай мне выпить одним глотком все воды Западной Реки.

Опять щелчок пальцами, что-то в нагрудном кармане резко теплеет, и барьер в моей памяти дает трещину. Я соскальзываю в транс, чувствую вращение Земли, ощущаю поток времени, как течение холодной, бурной реки, и вдруг происходит нечто невиданное. Тоненькое золотистое облачко, точь-в-точь волшебная пыльца из диснеевских мультиков про фей, влетает в приоткрытое окно, втягивается мне в рот, расползается по организму тысячами крошечных горячих иголок. Желтая искра проскакивает вдоль царапины на моем указательном пальце – я ободрала кожу, снимая шпангрель с Кузнецова – и ссадина исчезает без следа.

Оставаясь в дзансин, я встаю с пола, наклоняюсь к Доктору и осторожно касаюсь его обветренных губ своими. Пойманное облачко тут же перетекает в него и растекается под кожей, подсвечивая раны из-под повязок теплым желтым сиянием. Он тихо стонет, что-то ворчит, глубоко вздыхает и тут же проваливается в крепкий сон без сновидений – сквозь ослабленные щиты я вижу, что его сфера сознания светла и спокойна, в соматических потоках ни отзвука боли. Он словно плывет в медленном теплом потоке и улыбается во сне - ему хорошо.

Кажется, получилось! Синюшность и ледяной холод кожи исчезли, сонная артерия на шее Доктора под моими пальцами пульсирует странным, но четким и уверенным счетверенным ритмом, и теперь мне понятно, почему в стойке два кардиомонитора – два сердца требуют двойной мониторинг. Поглядываю на экраны приборов – зубцы сердечного ритма участились, выровнялись, обрели наполнение, а электроника системы внутривенной инжекции автоматически отключилась. Неглубокие ссадины на левом плече Доктора вдруг пропали, и что-то подсказывает мне заглянуть под повязку над осколочной раной в ноге. Откидываю одеяло, осторожно отклеиваю белый вспененный перевязочный материал - и не понимаю, куда делись швы. Под повязкой ни корки, ни шрама - чистая кожа. Страшная проникающая рана под ребром тоже затянулась, не оставив следа: только темные кровавые разводы на светлой коже. Аккуратно вынимаю из руки Доктора катетер, заклеиваю место прокола оставшейся полоской пластыря, снимаю ненужные больше повязки, стираю запекшуюся кровь мокрым полотенцем (хорошо, что в палате есть раковина) и удивляюсь красно-оранжевому, как сицилийский апельсин, оттенку и металлическому блеску пятен на белой махровой ткани. Попутно приглядываюсь к нему, отыскивая внешние отличия от людей – они есть, но почти не бросаются в глаза. Более плотная и гладкая кожа, намного меньше волос, несколько иной рисунок мышц кора, хорошо видный из-за пересушенности тела, температура ниже моей, и, кажется, плюс пара ребер и более изогнутые ключицы – вот в общем-то и все, зато теперь я знаю, что ленкины фантазии очень даже соответствовали действительности. Мой любимый пришелец – красивый и сильный мужик, а сейчас, во сне, он выглядит совсем юным, и я не могу удержаться, опускаю ладонь ему на грудь между датчиками сердечного ритма и чуть поглаживаю. Вдруг он осторожно накрывает мою руку своей и передает в потоке, не открывая глаз и даже не полностью проснувшись:

«Непослушная Шторм. Все-таки пришла».

«Разумеется, - отвечаю я, несколько растерявшись. – Принесла твои вещи, как ты просил. И еще надо отдать тебе свиристелку и те две штуковины из кармана».

«Завтра, - бросает он, но не выпускает мою руку – наоборот, сжимает сильнее.  – Сейчас тебе надо отдохнуть – ведь еле-еле на ногах держишься».

«А ты? – осторожно спрашиваю я. – Как себя чувствуешь?»

«В том-то и дело, - он приоткрывает один глаз и лукаво поглядывает на меня. – Мне надо окончательно восстановиться. Но, когда ты рядом, у меня возникают совсем другие мысли. Они очень приятные, но в момент, когда мне нужно сосредоточиться, становятся серьезной проблемой - отвлекают. А мне очень бы хотелось побыстрее привести себя в порядок».

«Ой, - я ловлю посланную им картинку, понимаю, о чем он, и мне становится одновременно и неловко, и как-то очень тепло и приятно на душе. – Тогда спи, не буду тебе мешать».

Доктор выпускает мою руку, поворачивается на левый бок, скинув на пол подушку под локтем, и мгновенно засыпает опять, а я поправляю на нем одеяло, целую своего ненаглядного чудика в щечку и тихонько выскальзываю из палаты.

Вечер следующего дня

Александра

Какой же наивной деревенской девочкой я была, когда вчера, заваливаясь спать, надеялась всласть отоспаться. Нашему начальству абсолютно фиолетово, после боя ты, бухал ли всю ночь или тупо проторчал весь день на аэродроме – выдернули меня с утра пораньше писать рапорт о вчерашних событиях. Так что я, даже толком не позавтракав и не сумев проведать Доктора (впрочем, попытка докричаться до него телепатически показала мне, что бедолага до сих пор дрыхнет), отправилась заниматься текущими делами.

Сначала пришлось тащиться к механикам и сбрасывать для рапорта на тактический планшет данные объективного контроля с бортовых систем моего орбитальника. Заодно я проведала свою птичку в ангаре. Стоит, бедняжка, закопченная, местами помятая, с дырками в оперении – зато Серый уже намалевал ей на борту вторую звезду и три силуэта летающих тарелок и с гордостью продемонстрировал мне плоды своих трудов.

Прикольно вышло, - заявил он, хитро блестя глазами. – Птичку еще не окрестили, а уже второе боевое применение. Я вот думаю, может, ее не отмывать? Может, ее «Сухой» так в музей поставит?

Не, не выйдет, - укоротила я полет его фантазии. – Надо отмыть, отчистить, посмотреть, что можем подлатать сами, если нет – готовить к отправке на завод. Стрижику еще летать и летать.

Серый расстроился и поплелся в ангар, а я бодрой лошадью поскакала в отдел кадров. Если уж я ухожу к Кузнецову, так хоть неиспользованные отпуска из Палыча вышибу, плюс боевые. В конце концов, совесть моя чиста – Т-77 на крыло я поставила, научила летать и в атмосфере, и в космосе, и даже в реальном бою его проверила, а наши с Доктором доработки уже переданы конструкторам. В общем, перетрещать с нашими кадровичками есть о чем, тем более, что после всей эпопеи с Т-77 и учениями я действительно очень устала.