Пришло время повзрослеть, научиться ответственной жертвенности… И подумал я это совсем не о Вельте. Решительно я наполовину вылез наружу, держась за раму, как вдруг тихо скрипнул матрас.
— Дэм?.. Что ты здесь делаешь?..
Проклятье, я такой идиот…
Остолбеневший меж двух совершенно разных миров — комнатой, в которой по-настоящему желал остаться, и необъятным пустым пространством, где быть отныне должен был, — я взглянул на Вельта, заспанного, ошарашенного, сидящего на кровати. Одеяло сползло с груди на живот, и нагой торс чуть ли не светился бледностью кожи. Вельт напоминал волшебное видение, призванное сделать любой кошмар самым райским сном…
— Я не знаю, — честно пожал я плечами, неотрывно глядя в его серьезные глаза.
Удивление на лице крестника сменилось сочувствием, пониманием, сладостным мучением от сложившейся ситуации: мы — разница в возрасте, подобие семейных уз, положение «учитель-ученик», Синди-помолвка-свадьба… Ох, и наворотил же я дел… Сидя в тишине, периодически прерываемой монотонным стрекотанием сверчков, окутанные ночной свежестью, мы оба понимали, что все это время методично, рискуя всем, наступали на ржавый раскрытый капкан: механизм не сработал пока то ли по вине поломки, то ли благодаря призрачной удаче, но вот-вот захлопнется с оглушительным скрежетом, вопьется грязными острыми зубьями в плоть… Между нами стояло стекло, чистейшее, невидимое, но вполне ощутимое — пышущее хладом суровой реальности.
— Засыпай, Вельт… — печально проговорил я, не двигаясь с места.
— А ты пойдешь к Синди?..
— Я побуду здесь.
С тяжелым вздохом я бросил взор на крыши мало чем отличающихся домов, застывшие кроны — редкие деревья боялись шепотом листвы помешать сну уставших обывателей, семьянинов и работяг. Хотелось… размышлять, пусть ни к какому чудесному решению проблемы меня думы не приведут, потому что последнего не существует. Слишком долго я не думал, а жил импульсами. Оступился именно в ситуации с Вельтом — и теперь потеряю его навсегда, ведь когда его очарованность взрослым мужчиной и самими любовными отношениями пройдет, не останется между нами семейной привязанности, способной удержать нас рядом, — я сам ее уничтожил, впервые переступив черту.
Зашуршало одеяло, и от разрывающей меня надвое противоречивости желаний я опустил тяжелые веки.
— Вельт, не вставай, пожалуйста…
Но он ступал едва слышно босыми ногами по замерзшему полу; согреваемое лишь узкими синими боксерами тело вмиг покрылось мурашками. Нежные тонкие руки оплели мою шею, щека прижалась к щеке, грудь — к плечу, укрытому рукавом футболки. Вельт не говорил ничего, но я, похоже, окончательно сходя с ума, слышал неторопливое течение его мыслей, обволакивающих валуны чувств, крупные, гладкие благодаря воде, лобызающей их многие годы. Я обнял крестника, чтобы согреть, честное слово. После уличной прохлады его кожа показалась мне раскаленным на солнце металлом, так же как и моя для него. Взирая на спящий район, знакомый нам больше пятнадцати лет, изо дня в день одинаковый — и потому безопасный, мы стояли в шаге от глубокой, заполненной непроглядной тьмой расщелины, в которую так и тянуло снова спуститься: потому как бывают сокровища гораздо ценнее постоянства и безопасности. Стоящие серьезного риска…
— В последний раз? — на ухо прошептал Вельт, по прежнему греющийся в объятиях, — и пальцы мои с жадностью вжались в изящное хрупкое тело, до следов, безболезненных, но ярких.
— В последний… — ответил я, переведя взгляд на него.
Неторопливо целуясь, словно страшась спешкой разбить тончайшую реальность на осколки, мы не были счастливы, не испытывали облегчение; мы только все усложняли — опять… Невзирая на это, сердцам становилось спокойно всякий раз, как я ловил воздух, слетающий с губ Вельта. Пройти сквозь разделившее комнату стекло он смог, когда приблизился ко мне, а я не решился — и потому, бережно подняв его на руки, повалил на постель со стороны открытого окна. За двумя дверями спали Пол и Шерон. Что такое две тонкие двери? Малость: сквозняк запросто пробирался отсюда в родительскую спальню, заныривая в щель меж древесиной и полом, как смогут путешествовать и звуки, посему нам необходимо было этой ночью проглатывать свои голоса. Стоны подменялись глубоким дыханием; даже те крохи одежды, что были на нас, упали на пол без единого шороха, как если бы весь мир защищал нас от себя самого, прятал под куполом из пальцев.
Одеяло я сдвинул на край кровати так, чтобы оно защищало спину Вельта от коварного ветра, неощутимого сейчас, но грозящего завтра одарить всеми прелестями простуды. Конечно, я бы мог сам стать для него щитом от прохлады, но мне не хотелось загораживать Вельта от света — я не желал отказываться от последней возможности запечатлеть в памяти любое выражение его лица: запомнить разливающееся пламенем по несомкнутым губам наслаждение; поблескивающую под наполовину опущенными веками жадность, с коей Вельт вбирал в рот мой член, пульсирующе сжимал рукой у основания…
Тьма сужала его сознание, пока мой язык скользил по телу, проникал внутрь него, раздвигая тесное подрагивающее кольцо мышц. Ладони оглаживали бедра, живот, и чем ближе к паху они продвигались, тем бóльший жар опалял их. Вновь оказавшись на спине, Вельт зарылся пальцами в мои волосы, закинул разведенные ноги мне на плечи и спину. Неотрывно, задыхающийся от гулкой дроби в груди, он любовался тем, как мои губы обхватывают его узкий член; как щека натягивается в движении, когда изнутри в нее упирается головка, скользкая от предэякулята и слюны; как широкий язык одним непрерывным движением, сводящим с ума, обхаживает венчик, уздечку и устье уретры. Вельт сам не замечал, как начинал улыбаться, стоило нашим глазам встретиться в этот момент.
Не выдержав нехватки его прикосновений, я снова оказался рядом с Вельтом, притянул его к себе вплотную. Свет моей жизни отвечал на поцелуй, бесконтрольно двигая бедрами, чтоб влажные после оральных ласк члены терлись друг о друга; он дышал громче и чаще, когда мои пальцы глубже погружались в его нутро, массировали простату мягко, без спешки, — теснее припадал к моей груди, посасывал правый сосок, обхватив меня за талию. Я никак не мог отделаться от чувства, что в эти часы ничего развратного и похотливого между нами не происходит: просто души тянутся друг к другу, наталкиваются на барьер из плоти и кипящей крови — и тщетно силятся его преодолеть.
Стоя на коленях поверх смятой простыни, мы дышали в унисон. Спинка кровати служила Вельту опорой, и руки его двигались по лакированному дереву словно по клавишам фортепиано всякий раз, как член заполнял его. Крестник таял от скользящих прикосновений моих ладоней, прижимался спиной к моему торсу, чтобы дыхание и сами мои губы ласкали его шею, лицо… Я не просто накрывал его своей тенью: поза «Телохранитель» стала апогеем метафоры всей той бескорыстной заботы, что накопилась за шестнадцать — пролетевших как один миг! — лет. Я защищал его от всего, что могло принести ему боль, но не защитил от себя…
…Когда же сил сражаться с реальностью ни в ком из нас не осталось, нас накрыло одеяло, холодное, как и все вокруг; остаточный огонь играл бликами лишь в нас, но и он угасал — Вельт засыпал на моем плече, миниатюрная кисть соскользнула с груди на подушку… «Это конец…» — подумал я с искренней горечью… но и не без крохотной доли облегчения: отныне я просто не смогу искать с ним новой встречи в качестве партнера в затеянной Вельтом любовной игре. Пора оставить сказочный сон, вернуться в реальную жизнь и, что самое важное, позволить Вельту сделать то же.
Аккуратно, не тревожа спящего, я выбрался из постели, оделся и подошел к открытому окну. Ветер, гуляющий по безлюдной улице, объятой началом рассвета, просочился в опустевшее сознание, однако, несмотря на назойливый шепот природы, я слышал эхо сожаления. Утром Вельту вновь будет плохо. Я свел на нет первый день, что он провел без меня, и эти трудные сутки начнутся сначала. Как и для меня. Сперва день, а дальше — неделя, недели… Мы справимся, научимся жить друг без друга. Потому что выбора у нас больше нет.
