— Все хорошо, — бормотал я, покачиваясь вместе с Шерон из стороны в сторону, поглаживая ее по спине, точно Вельта…

…Вельт… Насколько близок он был с почившей тетей?.. Пока он не знает о ее смерти… Тупой, иррациональный страх скрутил мои нервы в напряженный канат: сколь бы глупо это ни было, я, будь моя воля, не сказал бы Вельту о смерти тетки ни слова, если новость заставит его опять плакать. От отчаянных рыданий Шерон у меня тонный булыжник на сердце! — а еще одна щедрая порция слез Вельта окончательно расправится с хрупким механизмом в груди…

На лестнице все ярче вспыхивали шаги: босой Вельт, уже в пижаме, медленно спускался на первый этаж. Нежные юношеские пальцы опасливо скользили по перилам. Мальчик не сводил с меня глаз, заполненных отупляющей обидой, коей не было там и подавно, когда мы прощались у дерева не более пяти минут назад. Все это время он переодевался, не мог слышать наш с Полом короткий обмен репликами на кухне, а Шерон я ничего толком не сказал; если он по-прежнему не в курсе произошедшего, откуда эта смешанная со злостью оскорбленность в потемневшем взгляде?.. Неужто он приревновал мать ко мне?..

Чем ближе подходил Вельт, тем слабее становились мои объятия, в которых уже беззвучно страдала разрываемая нескончаемыми рыданиями Шерон. Коленом Вельт уперся в диванную подушку между мной и матерью, под давлением необычайно взрослого тяжелого взора я выпустил Шерон из рук, и влезший на диван Вельт обнял ее сам. Я готовился отсесть на край, дать им двоим больше места, но правая ладонь крестника кротко накрыла мою кисть. В тепле его кожи мне чудилось запечатанное послание: «Не уходи…» — и пальцы Вельта чуть сжали мои, стоило мне подумать об этом. На кухне хлопнула дверь: только не говорите, что Пол «ушел прогуляться»… Слабохарактерный трусливый эгоист: его жене и ребенку нужен глава семьи, защитник, поддержка, а не человек со стороны вроде меня…

— Все будет хорошо, мам… — неуверенно произнес Вельт, поглаживая Шерон левой ладонью по спутанным волосам. Из наших сцепленных за его спиной пальцев он точно бы черпал силу для успокоения взрослого, задача которого — утешать ребенка, а не наоборот… Шерон выпустила сына, наскоро утерла красные глаза и постаралась одарить тронувшего ее Вельта самой ласковой улыбкой из всех:

— Конечно, будет, дорогой… но… не прямо сейчас… Тетя Мириам умерла… — Голос Шерон соскочил с и так ненадежных рельс, и она задохнулась глубоким отрывистым всхлипом. Пальцы Вельта в моих даже не дрогнули. Он не был шокирован услышанным, лишь самую малость опечален.

— Это… та, что присылала на Рождество домашнее шоколадно-ореховое печенье?.. — осторожно спросил он, и Шерон, слабо рассмеявшись, погладила его по узким плечам.

— Да! Она всегда прекрасно пекла… — Вновь стекленеющие глаза Шерон устремились на неподвижную входную дверь, куда падал свет ее ностальгического проектора. — Когда ты был совсем-совсем маленьким и она жила не так далеко от нас, ко дню твоего рождения она пекла торты с клубникой, выращенной в ее саду…

Сбитый с толку Вельт оглянулся на меня в поисках поддержки. Впервые в сознательном возрасте он столкнулся с необходимостью утешать кого-то, перенесшего утрату. Терять родных самому чудовищно больно — ужаснее ли участь оказаться беспомощным, бесполезным в глазах близкого человека, попавшего в такую же кошмарную ситуацию?.. Я был бы рад ему помочь, но не успел придумать как; мечущееся в панике сознание Вельта нашло то единственное, что было известно ему:

— Мам, я… знаю, что ты бу­дешь ску­чать по тете Мириам… но сейчас и впредь с ней все будет хорошо — потому что отныне она там, где спо­кой­но… где ни­чего не бо­лит и ник­то не пла­чет… — проникновенно продолжал Вельт, ловя изумленные взгляды — мой и Шерон. — Поспав, ты откроешь глаза, вспомнишь тетю Мириам со слезами — но улыбнешься, чувствуя, как тетя Мириам так же улыбается тебе и передает привет… Я думаю, она бы хотела, чтобы ты вспоминала ее только с улыбкой…

По щекам умиленной Шерон градом покатились слезы — и Вельта захватила полнейшая растерянность. За пролетевшую в молчании секунду он успел испугаться всего: что только усугубил ситуацию, лишил мать последних сил держаться, противостоять рваной ране на сердце; что сказал вовсе не то, о чем следовало бы упоминать в трагической атмосфере!.. Но он сделал в точности то, что нужно было, — стал ярчайшей звездой в непроглядном космосе, холоде и пустоте. Шерон обнимала его, целуя снова и снова в щеки и виски, сквозь слезы счастья шептала благодарности за то, что Вельт есть в ее жизни. Напоследок взглянув в его огромные удивленные глаза, Шерон улыбнулась легко и умиротворенно, невзирая на соль, скатывающуюся по ресницам и щекам.

— Я люблю тебя, Вельт, — сказала она, поднявшись с дивана.

— Я тоже люблю тебя, мама.

Ни капли я не сомневался в последних словах Вельта, провожающего взглядом поднимающуюся на второй этаж мать, но что-то в его интонации было иначе, чем у меня дома, где на постели он повторял одно и то же признание, будто заклинание. В чем разница между этими двумя его «люблю»? Или почему я воспринимаю их иначе, что слышу за похожими словами?..

Выжатый как лимон, Вельт отпустил мою руку, все это время стискиваемую украдкой от матери, и откинулся на спинку.

— Ты молодец, — похвалил его я. — Наверное, ты об этом не помнишь, но примерно так же я утешал тебя около десяти лет назад, когда почил твой дедушка…

— Я помню, — мотнул головой Вельт, сцепил хрупкие пальцы в замок поверх пижамных штанов. — Я помню… все, что ты делал для меня и продолжаешь делать… Мама сказала «Спасибо за то, что ты у меня есть…», но я всего лишь передал ей твои слова… И ведь она права: то, что ты есть, действительно огромная радость… — Мягко он уронил голову мне на колени, и от соприкосновения с его телом мое сердце рывком ускорило ход. — Практически все, что есть во мне, — от тебя… — вполголоса проговорил Вельт. Я тяжело сглотнул, опустил руку на его фарфоровое плечо в попытке безмолвно обозначить границу, осадить мысли, встрепенувшиеся в молоке бессознательного. — …Стало быть, и весь я — твой?..

В тот миг, спасаясь от подлеца внутри, я хотел стать Полом: хлопнуть дверью, бросив все и всех, пока ситуация не нормализуется как-нибудь сама. Да разве подобное бывает? Я молил, чтобы Шерон вернулась в гостиную и одним своим присутствием поставила меня на место, загнала обратно во тьму вязкие желания, кои я не рисковал ни признавать, ни проговаривать в мыслях. Лишь улыбка моего маленького Вельта из прошлого остудила потяжелевшие от нервного напряжения мышцы, ноющие под головой крестника и его легкой ладошкой, слабо сжавшей мое бедро у колена. Я полностью пришел в чувства — и только тогда позволил себе склониться к Вельту и поцеловать его у линии волос. Он сонно опустил веки… и заснул, согреваемый и защищенный моими руками.

***

Я очнулся на диване в гостиной Шерон и Пола. Раннее солнце подсвечивало парящие пылинки, приятно поглаживало мои ноги, укрытые пледом. Как ни в чем не бывало Пол пригласил меня на кухню:

— Кофе и завтрак готовы.

Какой к черту завтрак? Когда ты вернулся? Где Шерон и Вельт? В каком они состоянии, особенно твоя жена, оплакивающая вчера почти родителя, пока ты бродил Бог знает где?.. Сам-то он задавал себе вообще все эти вопросы?..

Повесив плед на спинку дивана, я вошел на кухню, будучи готовым задать Полу традиционную трепку: что в школе, что сейчас, похоже, моя роль заключается в том, чтобы быть ему не столько другом, сколько совестью. Но за столом сидела Шерон, выглядящая не намного лучше больного, помятого сильнейшим гриппом, потому я прикусил язык и занял место напротив нее, слева от заливающего шоколадные хлопья молоком Вельта. Пол поставил передо мной яичницу с тостом, подал черный кофе жене и, как побитая собака, молчаливо отправился к столешнице у окна, ополаскивать и протирать полотенцем посуду после работавшей ночью посудомойки.

Кружка, обласканная обеими ладонями Шерон, коснулась донышком подставки. Поблагодарив не кого-то определенного, а вообще всех присутствующих за завтрак, я отправил поджаристый кусок яичницы в рот, и на зубах хрустнула скорлупка. Так, ясно… Готовил, значит, Пол…