— А на что…? — вопросительно умолк я.
— Оказаться перед захлопнувшейся дверью.
По его блуждающему по комнате взгляду я в тот же миг понял: Антона навещали призраки прошлого. Они проходились невидимыми пальцами по корешкам прочитанных здесь когда-то книг, любовно гладили обивку диванных подушек, едва ли помнящих вес обоих тел… шумно и голодно вдыхали воздух, заполненный мельчайшими частицами пыли, кои танцуют на тропах солнечных лучей, и наполняли легкие далеким, практически уже угасшим эхом сдвоенного глубокого частого дыхания…
— Располагайся! — вспорол я гудящую тишину, как ножом подушку, и закрыл дверь в кабинет с обратной стороны.
Везунчик смотрел на меня с полнейшим непониманием. Мой испуг заражал тревогой и его через большие грустные глаза, похожие на два черных зеркальца. Пес зашуршал, запрятался глубже в плюшевой конуре…
У меня такой не было.
Была кухня.
Пора варить для Кати суп…
Сидя в фойе школы, окруженный громкими голосами детей и подростков да страшным шумом застегивающихся молний верхней одежды и рюкзаков, через сетчатую решетку гардероба я видел, как Катя весьма агрессивно завязывает шнурки, следом зашвыривает сменку в мешок. Обычно она одевается рядом, вынеся вещи из гардероба, но сегодня то ли не хочет спровоцировать лишнюю ссору, то ли специально стремится меня разозлить… Наконец, насупленная, она вышла к расписанию, под которым я сидел, давя затылком на стекло, защищающее его от тычков грязных пальцев. Громоздкий рюкзак висел на хрупком плече; поднявшись, я взялся за его ручку, чтобы как всегда понести нелегкую для хозяйки учебников ношу, однако племянница не спешила рюкзак отдавать.
— Он еще там, да?.. — угрюмо спросила она.
— Да — и в этом нет ничего плохого.
Но, увы, прошли те годы, когда подобная фраза из моих уст не вызывала у ребенка сомнений. Круто повернувшись, Катя направилась к внутренней, тяжело открывающейся деревянной двери; ручка уплывшего рюкзака выскользнула из моих пальцев.
— Сама понесу…
Всю дорогу вместо привычных теплых обсуждений прошедшей половины дня — мы молчали. Несмотря на заметную разницу в длине ног и, соответственно, шага, Катя все равно умудрялась идти впереди меня, практически бежать, лишь бы не поравняться с человеком, отмахнувшимся от ее продиктованных искренней заботой предостережений.
К сожалению, дома ее настроение не улучшилось, совсем наоборот. Оба, мы оказались застигнуты врасплох стоящим у плиты Антоном. На сковороде шкварчал бледный толстый, совсем не «русский» блин; его румяные братья впятером заняли блюдо на краю стола. Вокруг не было ни соринки, ни пылинки муки: повар мыл дочиста любую вещь, которую без спроса брал из ящиков и шкафчиков, словно минутой позже вымытая ложка могла вывести из себя всех присутствующих — и на этом совместное проживание подошло бы к концу.
Катя, фыркнув еще в прихожей, скинула обувь, бросила на пол рюкзак и возмущенно прошествовала в ванную; прежде чем она прошла постового-Везунчика, я успел сдернуть с нее куртку — Катя качнулась, но профессионально доиграла лютое непринятие до порога ванной комнаты. Этой чертой характера она в своего отца…
— С возвращением, — поприветствовали меня, моющего руки под кухонным краном. — Надеюсь, не разозлишься: я тут похозяйничал немного… Не придумал способа лучше выразить признательность за гостеприимство…
— Выглядит действительно здорово, спасибо.
Он слабо улыбнулся, потупил над сковородкой взор, как и я — над закручивающимся в мини-воронку потоком вокруг стока. На фоне шума не такой уж мощной струи воды наш обмен любезностями звучал совершенно безжизненно, будто проявлять эмоции явно в разговоре друг с другом нам мешал строгий этикет. Мы общались невыразительно, негромко, точно боялись вспугнуть лесного зверька, недоверчиво относящего к человеку.
Кстати, о недоверчивых зверях… Катя умудрилась хлопнуть дверью ванной, даже открывая ее: нажала на ручку в неподходящий момент, так что выдвинувший замок загрохотал от удара.
— Как переоденешься, сразу выходи есть суп, — крикнул я вдогонку, пока она не скрылась за стеной моей спальни.
— Я съем его без удовольствия! — захлопнулась дверь. А несколько секунд погодя — еще одна, глухо, уже в третью комнату.
Не то чтобы мне было стыдно за ее поведение: мне было стыдно из-за того, что Антону могло быть стыдно из-за ее поведения, — сложная цепочка, заключающаяся в мнительности, помноженной на хорошие манеры. Ну а уж когда я сунулся к плите с кастрюлькой остывшего супа, общая для нас неловкость стала окончательно очевидна. Антон потеснился в сторонку, потерявший, казалось, единственное место, которое он сумел с таким трудом найти для себя в этом доме, отторгающем его как неподходящий донорский орган, нечто чужеродное и ненужное.
— Прости, я только газ включу, — пробормотал я, взглянув на смотрящего в пол Антона.
— Да ничего, я уже, думаю, все… — нехотя оставил он свое место и, обойдя барную стойку, добавил: — Выключи конфорку через пару минут — блин будет готов.
— Мы обязательно с радостью попробуем то, что ты сделал. Только сначала Катя пообедает основательно.
Это прозвучало жалко, в некоторой мере унижающе для Антона, и он, кривовато улыбнувшись из вежливости, ушел в отведенную ему комнату; сначала хотел свернуть к дивану, чтобы побыть между мной и сопящим, как медведь в берлоге, Везунчиком, — туловище дернулось вбок, но ноги унесли его за дверь кабинета. Сокрушаясь, я склонился над столешницей, уперся в нее обеими ладонями. Он так изменился… Раньше был напористым, не побоюсь этого слова, наглым, взрывным, как петарда. Сейчас же точно по минному полю бредет, боится лишний раз дернуться… Что именно вытащило наружу ту хрупкую душу, кою ранее изо всех сил защищали шипы ядовитого характера? Тот ужасный школьный случай?.. Три года одиночества?.. Наверное, все вместе…
Сказать, что остаток дня прошел плохо, — ничего не сказать. «Чудовищно» — уже ближе к моей субъективной реальности. Когда Катя вернулась на кухню, суп съела влет, но тарелку с парой блинов демонстративно отодвинула. Моя попытка объяснить ей, что это не подношение врага с целью запутать ее и втереться в доверие, провалилась с треском. Терпение иссякло, и я заставил ребенка вместо отдыха после школы корпеть над домашним заданием. Позитивного настроя Кате это, понятное дело, не прибавило, и, бурча над тетрадями, она выводила цифры и буквы максимально уродливо, зная, какую необъяснимую родительскую боль мне приносит неопрятное ведение тетрадок. Через полчаса такой каторги, после выполнения упражнений по английскому, который в исполнении вредничающей Кати звучал как работа наждачкой по гальке, я истратил силы, необходимые для поддержания диктаторского режима, и позволил племяннице воссоединиться с интернетом на диване.
Я боялся, что ее поведение ударит по самочувствию Антона; будто заправский интриган, даже подумывать съесть Катину пару блинов, чтобы обставить все так, будто она это сделала и на малюсенькую кроху смягчилась. Однако такой нелепый обман обязательно всплыл бы. Как и вообще любая ложь. Так что переложив три блина с блюда на тарелку, а также прихватив с собой сметану, сгущенку и шоколадный соус, я локтем раза с десятого открыл грохочущую из-за моих попыток дверь в кабинет и переступил порог.
Антон сидел на диване с книгой в руках, глядел на меня удивленно (особенно после барабанной дроби, которую сыграла дверная ручка под моим локтем). Я открыл рот, решив сказать: «Вот, прихватил все — не знаю, что ты теперь любишь!» — и мгновенно захлопнул его, ведь даже в мыслях это прозвучало как сознательное увеличение и без того мучительной дистанции. Одного краткого взгляда ему хватило для того, чтобы подсчитать блины и понять, что я делил их не на три, а в половину.
— Не обращай внимание, — поморщился я, располагая все принесенное на письменном столе. — У нее трудный возраст…
— Я понимаю ее, — ответил Антон и захлопнул книгу — громко, выплеснув лишь долю накопившегося раздражения от несостыковки реальности и мечтаний. — Заявляется неизвестно кто, перетягивает одеяло заботы ее ближайшего человека на себя — от подобной наглости я бы тоже рассвирепел, как и от бессилия, невозможности поделать с этим хоть что-нибудь.
